Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая Страница 11

– А тебе что надо найти? Тут вопрос семейный, лично жены, Фаине хватило…

– С культом покончено, а следы кругом остаются! – ревел Данилка. – Целый Пленум прошел, а всех трясет как паралитиков. И ты не можешь меня останавливать, когда я на взлете в своих подозрениях, а уж если ЦК сказал…

– Поговорили! При таком развороте! Закругляйтесь, бабы, пора по домам, земля пухом Андрею Костюку.

Расходились будто не с похорон, с большого собрания, рассмотревшего вопрос о загадочной смерти помощника бригадира тракторной бригады Андрея Костюка, лишь усиливающего душевную тяжесть, не найдя ни правых, ни виноватых… Как вообще в этой жизни правых почти не бывает или вовсе не те, кто хотя бы похож на правых и не бандит.

– Не по зубам Изотычу эта закавыка, – рубанул Данилка дружку Бубнову, когда они вышли в сумерках из конторы. – Отсиделся филином и ни гу-гу.

– Дак она закавыка, – отозвался неохотно Трофим, – не семечками плевать. Ты у нас вона какой башковитый, пять классов кончал, и то… – Не докончив обидную, должно быть, для Пашкина мысль, изрек философски: – Люди, они всегда люди, Данилка-ссыкун. Хоть баб тех же возьми.

– Ты! Ты, пентюх немытый! Не блуди, еще вечер.

– Да, ладно, где тут блудить, и ты рядом. – Остановился, встряхнул мотней, расстегнул пуговку.

Они были одногодки, вместе пошли в школу, короткие годы учебы просидели за одной партой, а дружба настоящая сложилась не сразу. Данилка всегда стремился над кем-то властвовать и кем-то помыкать, хотя бы кошкой или собакой, в поисках очередной жертвы необузданного темперамента готов был сутками носиться по деревне. Вокруг него неумолчно выло и визжало, дразнилось и передразнивалось. Трофим, как самый близкий сосед, первым испытал на себе силу Данилкиного эгоизма, и если выстоял, не поддался целиком этой дьявольской силе, то не потому, что оказался сильнее, а скорее, что в играх и шалостях оставался вялым, инертным, безынициативным. Он больше наблюдал, чем вытворял, и первым надоедал Данилке.

Данилка был нетерпелив и непостоянен в привычках, голова его была вечно занята невообразимыми идеями. Не осуществив одну, он часто хватался за другую, и снова вокруг шумело, визжало, радовалось и злилось.

Но при всем при этом Трофим никогда первым не искал его расположения. Всякая размолвка меж ними исходила от Данилки и Данилкой прекращалась. Данилка все мог позволить в отношении с Трофимом: и поссориться в любую минуту, выгнав из игры на интересном моменте, и помириться когда вздумается. Трофим с ним ссорился лишь однажды, что случилось накануне призыва в армию, когда Данилка, не подозревавший о тайных чувствах Трофима к Фроське Чащиной, вознамерился поиграть с нею напоследок и в хмельном угаре вечера проводов стал подбивать Трофима быть на спор свидетелем его придуманной прощальной «игры».

Трофим, остававшийся снисходительным к прежним проделкам дружка с девчатами, вдруг озлился и двинул невеликого росточком Данилку по уху:

– Лучше не тронь Фроську.

На призывном пункте их разъединили, чему они в новых обстоятельствах нисколь не противились, а потом, почти в конце войны, на которой им довелось пробыть полтора года, Трофима отыскало покаянное письмо Данилки, долго бродившее по соединениям и госпиталям и чудом не сгинувшее бесследно. Трофим обрадовался ему, как едва ли чему радовался, и когда они, оставшиеся в живых, встретились, Трофим первым шагнул к Данилке, поздравив с возвращением, сказал с чувством:

– За Фроську прости, сгоряча я.

– Дурак, это ты меня прости. Пошли сватать ее за тебя.

И засватал с первого захода, хотя Фроська за другого замуж готовилась, во всем блеске привычного авантюризма показал себя Данилка, чему Трофим снова не препятствовал.

Изба Данилки была ближе, и, как всегда в минуту сильно расстроенных чувств, Данилка потащил друга к себе. Но не в избу, а в старую банешку, которой давно не пользовались по прямому назначению.

Со второй кружки они заговорили громко. Вернее, говорил Данилка. И чем сильнее пьянел, громче возмущался:

– Не имеют права! Стоять на своем и никаких! Наша партия за мужика и деревню, если хто-то был против.

– Ты это, Где голова не шибко шурупит сильно не лезь. То, знаешь, оно иногда возвращается.

– Мне наплевать, мне… Тридцать седьмой уже не вернется, щас в дурдом стало легшее попасть.

Фроська принесла закуски, и снова, похрумкав сочной капусткой, Данилка разорялся во всю глотку:

– Политики, мать вашу! Иссучились на своей паскудной жиже о культе, живете, как из подполья одним глазом, а я своих убеждений не меняю. Каким родился, таким здеся и окочурюсь. Стоять! Ни с места! Нет у них прав, если мы не согласные.

– Кабы все, – вяло и сонно возражал Трофим, заметно утомившись Данилкой, – а то уезжают.

– Задерживать, которые нужны. Которые полезны для земли и деревни – задерживать, мы здеся зачем… Изотыч не схочет, я сам решусь. Как грохну.

Вскидывал кулачище, бухал о полок.

4

Каждое серьезное событие государственного значения, хочешь или не хочешь, оставляет свой след в деревенской жизни. Берии не стало в июле, родив очередной ажиотаж и ощутимую перестановку районных работников в соответствующих органов. Настолько решительную, что всегда закрытый и почти недоступный старший уполномоченный Матвей Решетникова ворчливо пояснял заглянувшему на минутку Андриану:

– Все вверх тормашками, такого ожидать, Андриан – почти на две трети подчистили! На некоторых дела заводят! Уже органы пришла пора защищать!

– Неправильно, оговор доблестных стражей порядка? Ты сам не возмущался недавно, что все нормы нарушены? – не без ехидства спросил Андриан.

– Так не с органов надо, а кто принуждал эти органы. Чистка нужны, но под кого и какую систему? Мне сейчас поступит команда тебя под арест, и что, не исполнять? С Ежовым, нашим железным наркомом, разве не так, чему удивляться? Его сначала выбрали, потом сделали кровавым карликом, а он с тремя классами, в отличии от Дзержинского и настоящего интеллектуала Менжинского с десятком языков. Полный невежда и пьяница, в Красной армии подвизался в писарях, и строчил кривыми буквами наверх липовые доносы. Никто не знал или не хотели? И Ягода был образованным, не чета кое-кому, особенно местным выскочкам, а этого как в насмешку. Три месяца назад секретарей райкомов-обкомов запросто ставили к стенке. Помнишь нашего два года назад? А последнего предисполкома, за которого ты тоже лез слово в защиту сказать. Ты вот лез и подставлялся: «Я с ним два года из одного котелка», а другие из ближних… Сейчас как зайцы, прощение вымаливают. Откуда они? Ишь, смелые нашлись! Сталин сам подбирал, присматривался и другим советы давал, молчали, небось как мыши. По нисходящей. Только и нашелся: «А вы где были?» Да вместе мы были, умывали страну бабьими слезами… Культ – громко, но появись другой вождь с твердой рукой и замашками деспота, не выскочат новые Берии? Да вмиг, сколь хочешь. А кто останавливал – одни поощрения. А до нашего, что никто ничего не понимал, между небом и землей болтались на ниточке? Спрос один: у вас что там, тишь— благодать, враг, он не дремлет! И косили врага.

– Как моего помощника тракторной бригады, – пробурчал Андриан.

– Да не было там ничего, о чем ты подумал, Не было, я хорошо проверял, когда ты сообщил. Скорее, нервы сдали – три месяца на нарах при нашей баланде…

– Ни правых, ни виноватых, только праведные!

– Теперь виноватые все, но верить хочу! Верить, что прежнему не бывать. Хотя бы анонимки-доносы отойдут навсегда. Но если новый что-то закрутит!

– Народ пока с пониманием!

– Волна! Бархатная волна – это тоже политическая наука волну создавать! Дурной наш народ! Вернее, затурканный в генном начала и как ванька-встанька, что страшнее всего. Из рабства мы, Андриан, по жилам все рабское и, готовы любого, кто доброе слово скажет в защиту, на небеса вознести.

– Тезисы – как десять заповедей! – ворчит Андриан рассчитывая на другой и более откровенный разговор.

– Так слово – не дело, наше слово – пустышка. Знаешь какой анекдот ходил во время запрета про Сталина? «Товарищ Сталин – великий химик. Он из любого выдающегося государственного деятеля может сделать гавно, а из любого говна – выдающегося государственного деятеля».

Серьезного Решетников не сообщал, беспокоясь своим; намереваясь уходить, Андриан вяло спросил:

– Повышение не светит?

– Боюсь и пока не соглашаюсь! Особенно пугает массовая реабилитация, которая набирает обороты в закрытом масштабе. Политических – ладно! Но каких? Под гребенку?. Есть такие бандюги с прошлым, но – политические и ушлые на всякое… И к чему приведет, кто-нибудь думает?

– Матвей, не в службу, в дружбу… Про мать я кое-что нашел, помогли добрые люди, но и отца ведь здесь закрывали… Не уж никаких следов?