Александр Солин - Аккорд. Роман в трех частях Страница 12

Визг проник, наконец, в мою голову. Я ослабил хватку, встал на ноги и распрямил скрюченное тело. Между мной и парнем тут же стеной встали две фигуры, а к моей груди прилипла Натали. На полу, держась руками за горло, корчился раздавленный мною червяк.

«Пойдем, пойдем отсюда скорей!» – повиснув на мне, кричала в лицо Натали.

«Все нормально, – приходя в себя, прохрипел я, – все нормально, пойдем…»

Обняв добычу за плечи и облизывая разбитые губы, я спустился с ней во двор. Было тепло и солнечно. Отходя от наркоза ненависти, надсадно ныли костяшки рук. Я заткнул за пояс разорванную рубашку и сказал:

«Пойдем ко мне…»

Пока мы шли, не сказали друг другу ни слова. Когда пришли, Натали развела марганцовку и принялась промывать мои ссадины. Когда она приложила ватку к моему лицу, ее страдающие глаза оказались так близко, что я не выдержал и, отведя ее руку, поцеловал мои любимые омуты. Словно погрузился в них. Она молчала, и только подрагивали под моими губами ее веки.

«Что случилось?» – спросил я, оторвавшись.

Глаза ее наполнились слезами, и она тихо сказала:

«Ничего…»

«Рассказывай» – велел я.

«Мне стыдно…» – пробормотала Натали.

«Рассказывай» – повторил я.

«Если я расскажу, ты меня бросишь…»

«Рассказывай!» – прикрикнул я.

Она с испугом посмотрела на меня и начала:

«В общем, это Лешка… Я тебе про него говорила… Из армии вернулся. Теперь хочет на мне жениться…»

«Да мало ли что он…» – начал я, но она прикрыла мне ладошкой рот, убедилась, что я молчу и продолжила:

«В общем, его мать и моя мать – старые подруги, и Лешку я знаю с детства. Когда была маленькая, даже считала его своим братом. Он всегда заступался за меня и все такое… А перед армией стал ко мне… приставать… В общем, один раз заманил к себе… ну и, в общем… силой заставил…» – всхлипнула она, отвернулась и замолчала.

До меня не сразу дошел смысл ее слов. Заставил силой что – поцеловаться? Ну, конечно! А что еще он мог заставить сделать четырнадцатилетнюю девчонку! Ничего сверх того я и представить себе не мог! Она тем временем продолжала:

«Ну, в общем, я тогда никому ничего не сказала, потому что и сама не очень сопротивлялась… А потом приходила к нему еще несколько раз, и мы с ним этим занимались…»

И тут я все понял. Меня обдало волной жаркого, срамного стыда. День вдруг разом померк, а к горлу подступила равнодушная тошнота.

«Перед армией он сказал, чтобы я его ждала и что когда он вернется, то женится на мне… А потом мы с тобой… ну, в общем, надо было давно тебе все рассказать…» – проникали в меня словно сквозь вату ее слова.

Оглушенный громом ее признания, я сидел с окаменевшим лицом, отгоняя воображение от смутной тени чужого мужчины, который занимался с ней тем же, чем и я. Она всхлипнула и проговорила:

«Ты теперь, наверное, не захочешь меня больше видеть, да? Ну, и правильно, все правильно…» – поникла ее голова.

Мне пора было что-то сказать. Например: «Уходи…» или «Все нормально, не переживай!», но тупое, безжизненное разочарование размерами с целый мир – разочарование, о котором я еще вчера не имел понятия, опечатало мой рот. Натали и разочарование – можно ли представить себе что-либо абсурдней?

Я долго молчал, очень долго. Непозволительно долго. Натали сидела рядом, отвернувшись и тихо всхлипывая. Молчание мое затянулось, и казалось, еще чуть-чуть, и оно станет красноречивее слов, и тогда Натали тихо встанет и незаметно уйдет. И я сказал:

«Мне плевать, что у тебя с ним было. Ведь ты же не знала, что мы встретимся…»

«Не знала…» – эхом откликнулась Натали и громко всхлипнула. Потом вдруг бросилась ко мне, упала рядом со мной на колени, обхватила меня, неудобно прижалась и заплакала в голос:

«Юрочка, миленький, родненький прости меня, пожалуйста, прости! Ведь я никогда не любила этого проклятого Лешку, я только тебя люблю, тебя одного, слышишь! Я жить без тебя не могу! Я же, дура, сказала матери, что мы с тобой поженимся, а она сказала Лешке, и он сказал, что убьет тебя, если я его брошу…» – и дальше сплошной бабий вой – тоненький и безнадежный.

Я поднял ее, обнял, подождал, пока она успокоится и сказал:

«Пойдем, ляжем…»

«Пойдем…» – покорно откликнулась она, вытирая слезы.

Мы вошли в мою комнату и впервые разделись на виду друг у друга. Затем легли, прижались и долго лежали, пока я не ощутил на своем плече горячую влагу.

«Не плачь, – сказал я. – Ты сегодня же переедешь к нам…»

Она затрясла головой:

«Ты ничего не понимаешь…»

«Тут и понимать нечего: переедешь – и все!»

«Нет, нельзя!» – трясла она головой.

«Почему? Ну, скажи, почему?»

«Нельзя…» – тихо и печально ответила она.

Я добрался до ее скорбного лица и, глядя в него, воскликнул:

«Почему – нельзя? Ведь я тебя тоже люблю!»

Так я впервые произнес великое слово, обозначив им то огромное и нежное, что с трудом вмещалось во мне. Произнес, не задумываясь, как будто говорил его уже сотни раз. Я принялся покрывать поцелуями мокрое, солоноватое лицо, и она потянула меня к себе. Я занял исходное положение и вдруг всей кожей ощутил, как тень чужого мужчины слилась со мной. Все то же тайное разочарование кольнуло мое сердце.

Глядя на меня огромными, пылающими глазами, она попросила:

«Юрочка, когда тебе будет хорошо, останься во мне, не уходи…»

Я не послушался и сделал по-своему.

«Ну, зачем, ну, зачем! Не уходи, останься!..» – стонала Натали.

«Нельзя!» – сказал я, когда она успокоилась.

В следующий раз она обхватила меня ногами и прилипла бедрами, но я изловчился и вырвался. Ребенок? Да, я не против. Но показывать пальцем будут на нее.

«Ну, почему ты меня не послушался, почему…» – припав ко мне, печально бормотала Натали.

Уходя, она сказала:

«Потерпи несколько дней, не приходи ко мне, я сама к тебе приду… Насовсем…»

Я ждал три дня. Я ждал целую вечность. Я жил, подгоняя нерадивые жернова времени. На четвертый день я не выдержал, договорился с двумя крепкими друзьями из нашего двора, и мы отправились к Натали.

Поднявшись на ее этаж, я позвонил. Дверь открыла Натали, и по ее безжизненному лицу и пустым глазам я понял, что опоздал.

«Привет!» – сказал я.

«Привет…» – безжизненным эхом отозвалась она.

Мы стояли и смотрели друг на друга: я – с белым от плохого предчувствия лицом, она – со скорбной печалью.

«Что?» – выдавил я.

«Я к тебе больше не приду…» – еле слышно проговорила она.

«Почему?» – шевельнул я мертвыми губами.

«Потому что если я от него уйду, он тебя убьет…»

«Чушь!» – воскликнул я.

«Нет, не чушь… Он бешеный, он может, я знаю…»

«Так переезжай ко мне!»

«Поздно…» – смотрела она на меня с черной мукой в глазах.

«Почему?» – не унимался я.

«Потому что я… – ее глаза наполнились слезами. – Потому что я… с ним… потому что я с ним… уже живу…»

«Что значит – живешь?» – не понял я.

«Живу… Как жена…» – пробормотала она и опустила глаза.

Язык у меня онемел, неимоверная тяжесть придавила плечи, тело опустело.

«Ты… ты… ты…» – силился сказать я, сам не зная что. И вдруг круто развернулся и, миновав растерянных друзей, кубарем скатился по лестнице. Ноги сами понесли меня прочь от этого дома, от неслыханного предательства и от самой моей жизни. Слепой, оглохший, раздавленный, я не знал, как дальше жить, как смотреть на этот мир, как дышать этим воздухом. Опустевшее тело наливалось кипящей жидкостью. Она заполнила грудь, подступила, клокочущая, к горлу, достигла глаз, перелилась через веки и покатилась по щекам.

Помните, в начале этой истории я предупреждал, что когда скажу «Три!», вы заплачете? Итак, я говорю: «Три!»

Ну, плачьте же! Ну, что же вы не плачете?!.

Натали. Эпилог

Смещеньем дней смущает сердце звезды потухшей параллакс…

Избавьтесь от любви, и мир снова станет недобрым. Так после анестезии к нам возвращается боль.

«Создать, чтобы разрушить» – вот протозакон Вселенной. Именно ему мир обязан своим непрерывным обновлением. Однако то, что для неживой материи – благо, для существа разумного есть зло. Сотворить любовь, а затем разрушить ее – разве это разумно, разве это не зло?

Скажем прямо: зло есть нормативное состояние мира, в то время как добро – навязанный ему паллиатив. С момента своего создания мир подчиняется злу. Оно во всем: и в звездах, и в черных дырах, и в природе, и в человеке. Ненависть к постоянству питает материю, антиматерию и человеческий род. Две тысячи лет назад сентиментальный Бог, не в силах видеть человеческие мучения, дал человеку любовь, чтобы с ее помощью тот мог хоть как-то противиться злу. И в этом смысле я, Юрий Алексеевич Васильев, неверующий финансист и воинствующий материалист, принимаю христианскую доктрину и нахожу ее весьма дельной и полезной. Только вот что прикажете делать, когда любовь сама становится злом?

Не стану изводить вас печальными подробностями моих постнатальиных (постнатальных?) страданий. Во-первых, их отчаянная безысходность не превосходила общечеловеческую, а во-вторых, как уже было сказано, они лишь материал, из которого я сегодня извлекаю крупицы любовного вещества, чтобы построить из них мою периодическую систему любовных элементов. Вот некоторые из вновь извлеченных.