Фазу Алиева - Цена добра Страница 16

Кричит мой первенец: «Мама, помнишь, как я тебе с гор приносил синие колокольчики?» Нежным голосом бабушка шепчет: «Читай, внученька, молитвы, успокойся, справедливости не было и не будет». «Не горюй, дочка, без болезней пожелай себе дожить до моего возраста и всегда твори добро», – вторит ей мама. «Прости, что так рано покинул тебя, что ты не помнишь моего лица и тебе не досталось моей ласки», – вздыхает отец.

Я меняю подушки, переворачиваю одеяло. Окна светлеют, и бессонница уходит победителем. Крики! Крики! – упреки поэту, вкрапленные в бессонницу. При чем тут подушки, в чем виновато одеяло?

Кричит мой первенец, мой любимый Али: «Я жить хотел, почему я умираю?». Мой муж Муса бросает на меня прощальный взгляд, в котором сожаление, что оставляет меня вдовой. В этом взгляде застывает его любовь ко мне. Кто так преданно умел любить, как он? Кричит мой мужественный беспредельно любящий трудиться брат Наби, сожалея, что рано ушел, оставив так много начатого. Только одна мать благодарит Аллаха, что жила 92 года, что ее хоронили дети, что она не узнала потери детей и потому ушла счастливой с земли в землю.

Я уже не меняю подушки, не поворачиваю одеяло. Слава Аллаху, мать ушла на тот свет нами довольная.

Жалоба на себя

О сердце, ты меня не подведи,Как всадника подводит ненарокомНесчастный конь, упав на полпутиПод черным небом, на ветру жестоком.Немало лиха и немало злаТы вытерпело, —Так ли ты уж хрупко,Коль выстоять сумело, хоть былаЖизнь беспощадна, словно мясорубка.

«Не слышу я, как быстро стрелки скачут».

Видимо, я была чем-то раздражена, когда осталась одна, на меня нахлынули накопившиеся обиды, и я не услышала, как открылась дверь. А я в этот момент негодовала вслух: «Я – умная, талантливая, мудрая, добрая, щедрая и красивая; неужели Аллаху было жалко дать мне мужа, который обеспечивал бы меня, чтобы я жила без заботы о куске хлеба, чтобы я спокойно писала, творила и мыслила. Я же – как ишак этого дома, все на мне! Живут же другие жены, забот не зная, кроме как готовить еду!»

– Мама! – услышал я голос своего сына Махача, который тогда учился в седьмом классе. – Такие мужчины и месяц не держали бы тебя дома.

– Почему? Объясни! – сказала я уже со слезами. И он сразу повернул, как всадник поворачивает коня, почуяв, что он не по той тропинке едет:

– Мама, ты неправильно поняла – все мужчины дураки. Разве они могли бы оценить твой ум и талант, мудрость, доброту, щедрость и красоту! – С этими словами он обнял меня.

– Радуйся, что ты все можешь, и, между прочим, папа очень ценит твою мужественность.

Я была в Ноевом ковчеге

О женщина – такое существо,Что вечно будет для мужчины тайной.Все стихотворцы ищут не случайноСравненье ейИ не найдут его.Она поэтам предстает поройТо деревом живым, плодоносящим,А то вершиной, в небо возносящейНеразрушимой, гордою горой.Сравненья эти до каких-то порВерны,Но на всю жизнь – едва ли…Бывает так, что маленький топорИ тот большое дерево повалит.

«Будущее нации в руках матери».

Я была в Ноевом ковчеге. Да, это правда. Мне сказали, что я должна выжить, перенести все трудности и ничего не бояться. Мне сказали, что дальнейшая жизнь на Земле зависит от женщины. И я поняла и твердила себе, что должна все перенести и стараться выжить, если без меня остановится жизнь. Я выжила и вышла с ковчега на землю. А на Земле оказалась совсем другая жизнь. Действительно, без меня не было бы ничего прекрасного, никто не знал бы о силе любви, не рождались бы дети, не строили бы дома, не пекли бы хлеб, не пели бы колыбельные песни.

Мне, выжившей в Ноевом ковчеге, пришлось не раз глотать яд жизни и не только рожать и растить детей, но и защищать свою родную Землю, стрелять, проливать кровь, убивать врагов, а потом снова и снова зажигать огонь в очаге – дарить тепло и свет.

Но почему же так часто начинает гореть сердце и душа ностальгией о Ноевом ковчеге, где я всегда слышала: «Берегите женщину, без нее не будет жизни на Земле».

Старость – подарок судьбы

Но я предупреждаю вас,Что я живу в последний раз.Ни ласточкой, ни клином,Ни тростником и не звездой,Ни родниковою водой,Ни колокольным звоном —Не буду я людей смущатьИ сны чужие навещатьНеутоленным стоном.

«Старое дерево лучше горит, на старой лошади лучше ехать, старые книги приятнее читать, старым друзьям можно больше всего довериться».

В нашем доме самым главным человеком была бабушка. Отца я не помню, дядя Мансур, мамин брат, сначала жил со своей семьей в Самарканде и в первые же дни войны ушел на фронт. Мама с раннего утра до позднего вечера работала в больнице санитаркой. Не знаю, сколько тогда бабушке было лет, но она вставала с первыми петухами и буквально летала по дому, командуя нами. Ее спокойный гортанный голос звучал тихо и настойчиво: «Фазу, это платье ты сегодня не наденешь; Нуцалай, надень серый костюм; Шахсанат, положи туфли на место – тебе их на выход купили, вот твои тапочки».

Все поручения бабушки мы выполняли беспрекословно, а она в это время, читая на рассвете молитвы, распределяла нам по порциям еду. В печке горел кизячный огонь, играя синим пламенем, и мы, собравшись все вместе, ели кашу, сделанную на сыворотке. Еще солнце не выходило из-за вершины горы, а наш домик уже блестел. Проводив меня и Нуцалай в школу, бабушка с маленькой Шахсанат направлялась во двор, в малюсенький наш огород.

Бабушка учила ее различать всходы лука, чеснока, мяты, укропа. Что-то собирала на обед. Она уделяла нам все свое время, ни на минуту не спускала с нас глаз, никуда нас не пускала, назидая: «Не забывайте то, что у вас нет отца, у кого что пропадет – скажут, что вы украли; если чьи-либо дети совершат что-то плохое, скажут, это вы научили. Если кому-нибудь надо увидеть вас, пусть придут к нам домой». Мы боялись бабушки, и ее слова звучали для нас как приказ генерала. Она старалась научить нас всему, и самым любимым ее выражением было: «Никто не знает, какой день придется пережить, богаче нашего рода на Хунзахском плато никого не было, но за два-три дня мы стали нищими; мужчин увели, и мы, женщины, в одной одежде, в которой нас настигла беда – революция, скитались по аулам. Люди боялись нас даже в аул пускать, ведь мы Алихановы, с одной стороны, с другой – потомки Инквачилав Дибира. Вот так нужда быстро научила и шить, и вязать, и ткать. Что только нам ни пришлось пережить! А сейчас, когда новая беда – война, пригодилось все».

И мама тоже, как маленькая, беспрекословно слушалась бабушку; не посоветовавшись с ней, она ничего не делала. Такой безусловный авторитет бабушки и внушал нам любовь ко всем старикам. Когда к нам приходила какая-нибудь пожилая женщина, стоило ей открыть ворота, мы бежали вниз по лестнице, брали ее за руку и помогали подняться наверх, на веранду к бабушке. А бабушка клала одну на другую две маленькие подушечки, сшитые из лоскутков, чтобы гостье было удобно сидеть. Мы сами жили бедно, но бабушка всегда хоть чем-нибудь угощала всех, кто приходил к нам. Почти в каждом доме жили старики, и какими бы немощными они ни были, они принимали активное участие в жизни семьи. Хоть и сгорбленные, опираясь на посох, они ходили по дому, смотрели, где что не так, заставляли внуков работать. Они ходили по двору, проверяли хлев, кормили кур, ягнят, заботились о телятах. Все замечали, хоть жаловались, что плохо видят.

В свою очередь, старикам в доме был особый почет. Они были ухожены, хоть десять раз залатанная, но чистая, аккуратная одежда. Когда садились кушать, самое лучшее ставили перед ними. Пока самый старший в доме не скажет: «Бисмиллахи рахмани рахим», – никто к еде не прикасался. Обычно в пятницу стариков купали. Это был целый ритуал. Наши бабушки не признавали воду из озера. В четверг в сумерках мы ходили к роднику и три больших кувшина на ночь ставили на крышу. К обеду пятницы солнце нагревало воду; в маленькую комнату ставили большой медный таз, на тахте уже лежало снежно-белое выглаженное белье, черное платье, чохто. Я и сейчас помню их запах – от них пахло летним лугом. Я не знаю, как эти травы назывались, мелко накрошенные в марлевых подушках, они лежали между бабушкиной одеждой. Мы любили принимать участие в купании. У нас, у трех сестер, чуть ли не до драки доходило: «Я буду тереть бабушке спину! Нет, я!» «Вы все будете по очереди, сегодня священный день – пятница, спорить нельзя», – останавливала нас бабушка. Мочалка у нее была самодельная, сшитая из разных кусков грубой ткани, мыло она нам не доверяла, сама намыливалась, потом терлась мочалкой. Купали долго, потом вытирали белоснежной бязевой, ставшей мягкой от частых стирок простыней.