Алла Райц - Жизни ремесло. Сборник рассказов Страница 2

Не стерпел Могута, до драки охоч был, заныли кулаки, зачесались, особенно тот, в котором крестик зажат был. Это на всякий случай в кулачок забрал, если своя сноровка подведет – испытать крестик, а потом монахам рассказать, каков он в бою.

И такая буесть4 Могуту обуяла, что он взял, да и подпрыгнул в воздух повыше, шлепнулся в центр побоища. Ну и отвел душу, всех раскидал!

А силушка лешадиная опять его вперед тащит, к самому яркому и дальнему огню.

– А-а-а, это же, Огневик – троюродный дедушка Сварога великого! – воскликнул, подбежав к огню, Могута, – тебя-то мне и надобно. Помню, как в детстве ты меня от холода спасал, может, и сейчас поможешь?

– Из-под земли вырастаю, из беды выручаю, – быстро ответил старичок-Огневичок, – что у тебя стряслось, Могута, говори как на духу, почему зеленый весь, словно лешак болотный, и в чем помощь моя требуется?

– Да это на меня бабушка-ведунья оберег лешинский накинула по ошибке, не знаю, как избавиться.

– Ну, этой беде легко помочь, – с этими словами Огневичок засиял синим, полыхнул в глаза молодцу и колдовские чары с Могуты снял, стал он как прежде красивым каравульским парнем – гладким, сильным, кудрявым. Поклонился он обрадованно Огневику в пояс, поблагодарил слёзно и пошёл было в обратную домой.

– Могута, а как ты здесь очутился-то, – вслед ему завёл старичок, – зачем на болота пришел в ведьмину ночь, разве не зарекали тебя в это время сюда ходить?

– Так я это… крестик испытывал.

– Какой такой крестик, ну-ка расскажи, – старичок уселся поудобней, вокруг себя и Могуты круг огневой очертил, чтобы не мешали лимпийские гости беседу вести, Могута тоже сел в середину круга погреться, рассказывать начал.

Всё с самого начала рассказал: как монахи к ним в Каравули приехали, как в новую веру всей деревней решили ступать; как он засомневался и пошел с крестиком силу его испытывать на болотах…. Всё рассказал Могута, даже про то, как неведомая сила по болотам его таскала и помогла на лимпияде у всех заморских леших выиграть. Да только что с этой победой делать Могута и сам не знает, ни к чему ему баловство это. И получается, что задание он не выполнил, крестик не испытал. И сам собой возник у Могуты вопрос:

– А ответь мне, дедушка, что сильнее – огонь или крест?

– А ты-то сам как думаешь? – хитро прищурившись, спросил старичок.

Могута разжал кулак, в котором крестик лежал, крестик и выскользнул с ладони, стукнулся о землю, и тут же, как по волшебству, воссиял из креста огонь до самого неба. Стало светло, как днем, вместо черных болот поляны земляничные расстелились, вся нечисть будто испарилась, словно и духу её в лесах не было, а вдали грады с золотыми куполами Могута увидел, услышал звуки до селе неведомые, глубокие, мощные, колокольные. Ветром свежим повеяло, болотный смрад унесло, радуется Могута, оглядывается вокруг, любуется…

– Это будущее ты видишь, Могута, – сказал Огневик словно издали, – не всегда новое – это плохо, по большей части только в новом и есть спасение. Но и старое не забывай, помни, откуда ты и зачем пришел…

И всё исчезло, как не было.

Очнулся Могута, а уже утро, на незнакомой поляне он, рядом крестик лежит, совсем обычный на вид.

Сквозь деревья речка Каравуля поблескивает, голоса родных каравульцев слышны.

Сорвал он травину длинную, приладил к ней крестик и на шею повесил, под рубаху спрятал, чтобы не ускользнул больше, а то мало ли что еще случится.

– И то, правда, – сам себя поддержал Могута, – тут и к гадалке не ходи, а будем жить-поживать, лиха избывать! Пустая-то дума – ненужная тяжесть, чур, меня, – и пока еще неуверенно перекрестился…

Потом поспешил Могута к своим; подошел к суженой и, ни слова не говоря, принялся рядом с ней острог возводить. Кто же от защиты по доброй воле отказывается?

Силой бог не обидел, а долю сам добывай, если что.

Защита небес

Много в России по деревням да сёлам разбросано храмов….

Привычная картина: посреди мирного благолепия сельской красоты – холм, на холме храм, разрушенный, но не потерявший величия.

Храмы стоят без куполов, израненные лихими временами. Древние стены их одухотворены фресками, но Время соскабливает просветленные лики со стен, стирает из памяти…

И тянутся обезглавленные колокольни к небесам за защитой….

Ангел пути

Он лежал на стерне и знал – ему осталась капля жизни, всего одна, и мучениям конец. Но что-то не давало ему умереть мгновенно от невыносимой боли. Тело растерзанное, окровавленное уже не сопротивлялось мучителям, а дух его упрямился и держал несчастного при жизни, показывая, как ал последний закат на земле, как душиста срезанная рожь, как легки облака.

Человек, еще живой, смотрел сквозь заплывшие от побоев веки, он мог видеть, что его окружили какие-то тени, а охранники куда-то исчезли. Тени поочередно, наклоняясь к нему, шептали слова утешения, гладили его раны, принося облегчение. С трудом в каждой из них он узнавал себя – прежнего, себя – уже не существующего, того, кем он не стал…. Вот он студент аспирантуры увлечённо рассказывает милой девушке что-то из истории. Вот он дрожит от страха, запертый в карцере первый раз, и некому поддержать его в одиночестве. Вот он склонился над листом бумаги и страстно пишет стихи, зачёркивает, среди сотен зачёркнутых слов он видит одно, самое главное Слово, его тетрадь со стихами тяжела, будто вся боль мира оказалась в ней.

Тени кружатся над ним, но внезапно расступаются и человек видит белый туман, туман обволакивает его, умывает глаза; человеку хорошо видно, как ярко сияют в ночи васильки, он чувствует запахи земли, травы и ладана. Человек встаёт, омытый белым туманом, раны не кровоточат. Он идет вслед за туманом туда, где пробивается свет, он рад, что его тени и прежний он остались там, на поле, он больше не чувствует, как кованые сапоги впиваются в рёбра.

Он свободен от боли и идёт за своим туманом, жаль, что тетрадь со стихами осталась там, среди травы…. Но когда-нибудь он вернётся и увидит, как его стихи прорастают сквозь рожь и сияют синими цветками, которые видны даже ночью…

Супчик дня

Декабрь сорок седьмого лютовал морозами и голодом, изжевывая жителей провинциального поволжского города до самых костей.

Симаха походила на вешалку, так развевалось пальто вокруг её исхудавшего тела. А ведь была еще не старой, до войны в красоте да благости жила, дом вела, детей поднимала. Но сейчас с трудом узнавала себя, глядя в маленькое, еще матушкино зеркальце: кожа да кости. Ноги её наоборот распухли подушками.

– От недоедания, – сказал доктор и посоветовал, – ешь больше, иначе детей сиротами оставишь!

А что кушать, если вчера, придя с ночной смены, супчик хотела сварить, для которого очистки картофельные заготовила, а их на батарее не оказалось.

– Мам, а мы очистки-то нашли и все съели, вкусные! – радостно возвестил ей пятилетний сын, а второй, постарше, довольно хмыкнув, подтвердил.

Что тут скажешь, не ругать же их. Всего трое с ней детей осталось.

Муж и старший сын еще воевали и в этот год домой не вернулись. А два сына с дочкой – дома сидят, воюют меж собой, ожидая мать с работы.

И вдруг сегодня им всем сказочно повезло. Отец, узнав про Симахины болезни, принес ей карточки продуктовые с наказом отоварить их хлебом или обменять на рынке, и съесть все, не жалея. А он еще, мол, достанет, потому как скоро все равно карточки отменят, вот спекулянты и выбросили кучу карточек в обмен, а у него знакомый посредник есть, он еще принесет. Отец велел Симахе все карточки, не жалея, обменять на рынке. Так и сделали.

Дочка Ниночка сразу поспешила на Мытный рынок, чтобы обменять карточки на еду.

При мысли о дочери Симаха разулыбалась, засветилась вся: какая девочка у неё, какая помощница! Без неё с двумя мальцами не справилась бы. Бог даст, с дочкиной помощью и у них на столе сегодня будут не только корочки ржаные и очистки картофельные…. А если повезет, да мена будет выгодная, то Ниночка сэкономит на парикмахерскую. За войну волосы совсем у нее посеклись и истончали.

«С радости-веселья кудри хмелем вьются, с горя и печали русые секутся», – думала Симаха и изо всех сил жалела свою славную и добрую дочурку, у которой вместо косичек остались жидкие тусклые хвостики. А ей – пятнадцать, в техникуме – отличница, хочет прическу сделать, подвив светлые тонкие волосы. По секрету от матери она папильотки смастерила из резинового жгута, тряпочки-завязки в них вставила и припрятала до поры до времени. Смешная, думала Симаха и улыбалась.

Еще ей думалось, что новый год откроет им новую жизнь, безбедную: муж и сын с войны скоро вернутся. Уж отзвучал парад Победы, а её письма к сыну вернулись со штампом – адресат выбыл, местонахождение неизвестно. Муж, штабной офицер, попытался навести справки, как будто в Манчжурии сын, а потом и сам пропал, тоже «адресат выбыл». Но ничего, когда-то вернутся. А когда? Далеко Симаха не загадывала, боялась.