Алексей Астафьев - 9+1 Страница 20

– Ве-ро-ни-ка… Веро-ни-ка… Ве-ро-ника…

Кто-то кричит как из подвала… Подвал, сырость, грязные газеты, запах дыма… Дыщ-щ!

Вероника вскочила на постели, вдыхая частыми обонятельными рывками воздух. Тест на пожар. Пахнет! Гарь! Из-под двери сочится едкий дым полимеров… Что спасать? Схватила тапочки и старую плойку… Да ну… не то… Куда? В окно?

ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ……… ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ ………

Вероника открыла глаза и схватила телефон. Кашлянула, пытаясь создать бодрый голос.

– Але?

– Спишь что ли? – сказала трубка соседским голосом.

– Да нет… так, прилегла немного…

Задорнов приметил в самую точку – спать у людей днем считается почему-то зазорным. Все без исключения стараются мгновенно проснуться, чтобы не выдать греховного времяпрепровождения. Почти всех моментально вычисляют, потому что оттуда быстро не возвращаются, особенно, если нагрянула старость и пожар одновременно.

– Прости, что разбудила. (Сначала упрекают, потом «прости» говорят!). Я чего звоню-то, у тебя перец горошком есть?

– Что?! Перец!? Есть перец, как же без перца… А в уме сказала: «Дура!».

– Давай я быстренько забегу, пока не спишь, а потом сразу ляжешь, все, я бегу-у-у-у…

Пик-пик-пик…

Вероника не заметила, как сильно, до белых костяшек сжала трубку. Холод неприятно прошил все нутро при воспоминании об Игоре.

– Вот ведь двуличная сволочь, наркодиллер фигов… На часах шесть ноль шесть, а легла где-то в пять сорок. Тссс, всего-то полчаса поспала и столько ереси намерещилось. Да-а-а!

И махнула рукой.

– Чего? В челноки подалась что ли? – кивнула соседка на сумку челнока.

– Ты за перцем кажется!?

– К-х-х, а ты такая вумная, да? Баба я, аль не? Ну-ка – поглядим, – тетя Света подняла подол засаленного халата, под которыми торчали старые коричневые тряпичные колготки, все в заплатах, стеганных толстыми черными нитками. Тетя Света провела рукой по лобку, развела руками, скорчила брови и рот одновременно и грянула: « БАБА!!!»

– Очень уж мне мяска захотелось с картошечкой потушить. Помнишь, Верк, как раньше-то, а? Иль не было еще тогда? Пупсиком поди была? – привычно, но беззлобно подковыривала соседка.

– Да! Здрасьте – не было, – картинно негодуя, защищалась Вероника, – что я – девочка что ли? Конечно, помню – на все праздники такое ели – универсальное блюдо в десятилитровой кастрюле и салат с шубой и горошком…

– Шуба с горошком? Ты…

– Да ну тебя, тетя Свет! Шуба отдельно, оливье… э-э….

– Не хочу я без перца ись, там весь смак-то в перце! Перец, Верка, я тебе скажу прямо – основа вкуса! О! Ишь как умею… Учись! Приходи через часок-полтора – убедишься! А?

– На вот…

– Я откуплю, в лавку схожу завтра…

– Да, теть Свет, откупишь… еще бы, а то на счетчик поставлю, не смеши ты…

– Да я не ради денег, Верчик, тут другое – принцип! Ты мне – я тебе, дал – взял, баланс нужно держать, ясно тебе? Богачка!

– Ой, ну тебя, иди готовь, Луиза Хей…

– Да причем тут…, – обиделась по-детски напучив губки, тетя Света, – я Малахова ни одной передачки не пропускаю – вот он и научил. У-у-у, Человечище!

Тетя Света подняла указательный палец кверху.

– Большой человек!!! Не то, что мы с тобой – две клуши…

– Ой, было бы кого сра…, – и тут Вероника будто прозрела. – Дак, ты что ж… и мочу пьешь?!

– А что ж… если бы и пила, то что ж?

– Ну и как – помогает? – прыснула в кулачок Вероника, не в силах сдержаться.

– А сколько мне дашь, ну?

– Пятьдесят пять – пятьдесят восемь. Так?

– Да сейчас, как же!? Седьмой десяток пять лет как разменяла… Пи-сят-во-о-осем, – передразнила тетя Света. – Будто не знаешь, сколько на самом деле?

– Лишь бы в радость, – многозначительно причмокнула Вероника.

– Да иди ты! Не пью я никакой мочи! Господь с тобой! А… надо бы, все собираюсь-собираюсь…

– А чего смотришь тогда?

– Чего?

– Малахова!

– Во, даешь! Что ж ты думаешь там только про мочу? Эх, ты… У него ж целая наука в голове! Тоже мне, грамотейка!

– Это у него с тех пор, как моча в голову ударила? – улыбаясь, парировала Верка.

– А, ну тя… пошла я… Спасибо, Вер.

– Пожалуйста.

Вероника сладко потянулась по диагональной линии рук, посмотрела на свои соблазнительные губы, в духе стрип-шоу расстегнула и пульнула раскрученный на пальце халат в тартарары и стала собираться на гулянку.

9. Жизнь восьмая. Россия 1608—1632 гг. Мужчина

Царская семья в начале 17 века провозгласила программу освоения Севера. Программа в первую очередь коснулась лучших представителей российских глубинок. Тех, что были не лишены мужского стержня разумения, да прозорливой хватки строить новую жизнь среди дремучего северного люда. А на почести и барыши таким удальцам государство не скупилось. И было отчего. Ведь не только морозом свирепым грозило такое направление. Молодцев сих в приказном порядке заставляли жениться на женщинах северных регионов. Царям виднее как Север поднимать.

От такого вот брака родился мальчик. Я. Николай.

Мою мать звали Минлу. Отца Гаврилой. Гаврила называл мать Мина. Мать во всем покорная и послушная сохранила в целости и сохранности силу своего духа, который я впитал с ее молоком и монотонными напевами, никогда не звучавшими свыше края раздражения отца. Он не любил смотреть на свою жену, но когда это случалось само собой, Гаврила натыкался будто бы на покорившуюся его воле крепость, которая услужливо подставляет под ногу завоевателя все мыслимые ступени и двери, оставаясь при этом величественно непостижимой. Гаврила, являясь безусловной головой семьи и положения, испробовал много всего, но так и не смог преодолеть задворок смиреной покорности, отчего-то совсем не затрагивающий тусклый свет внутренней свободы. Тусклый. А каким он мог еще показаться моему отцу? Ведь он даже и думать не умел о его природе.

– Дикари, одно слово – дикари.

И дабы не терзаться никчемными сомнениями, разлагающими слово «дикари», он редко смотрел на мать, ему было не по нутру это занятие.

И всю жизнь Гаврила Никитич Отеченков страдал и терзался, будучи хозяином небольшого поселения и всего ихнего хозяйства. Мечтал в предсонной тишине о красоте родного края и русской красавице, не желая принимать причудливые узоры северных земель. Слабый духом, он каждый день гнал отчаянье жизни стаканом самогона или кувшином браги, собирающей осколки его воли в кольцо верности государю и пользы отечеству. И жег чумы северян, дабы возвести правильные избы. И, может, ломал чьи-то неготовые к переменам души, запутавшиеся в сетях чужой культуры.

Минлу не была из их числа. Из их числа не был и я, зачатый скудным семенем моего отца и загадочной натурой моей матери. Я не пустил чужие устои в пылающее вьюжным огнем сердце, научившись подчиняться лишь их формальному внешнему правилу. Правилу, которое также намеревался разорвать.

Когда я подрос до пяти лет и стал во многом сознательным, в отце проснулся дух наставничества. Он два года яшкался со мной, навязывая ход своих мыслей. В семь лет я выглядел в его глазах довольно тупым учеником. Но не это заставило его бросить воспитательную инициативу. А то, что как-то, пытаясь привить мне нечто, что могло бы сделать меня человеком, он напоролся будто бы на покорившуюся его воле распахнутую детскую душу, тут же опалившую его растерянный взгляд. Он отвернулся от меня и зашагал прочь, убедившись в моей врожденной волчьей дикости. Волчьей. Я это запомнил, ведь он частенько заявлял про меня так:

– Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит.

Это утверждение я полюбил в нем больше всего. В четырнадцать лет, благословленный молчанием матери и узелком сухого пайка, я убежал в тайгу. Отец потерял мой след там, где тайга превысила порог его угрюмой решимости. Он успокоил себя очередным стаканом, давшим ему сносное оправдательное объяснение.

А я бежал счастливый и свободный, разорвавший путы притворной необходимости. Я бежал три дня и две ночи, разбавляя свой бег короткими перекусами и непродолжительными снами. Я чувствовал себя победителем, показавшим всему миру себя таким, какой есть. Свою бесстрашную отвагу, не сломленную натиском чужестранных мучителей. Я был горд. Я вспоминал наших земляков, тонущих в собственной слабости. Им не хватило решимости поступить также. Быть может теперь, шаткая почва под их ногами затвердеет залитая крепостью моего поступка. И вернет веру в нашу силу. Русичи лишь покрутят пальцем у виска, глядя на потешных северных чудищ, которые только и бубнят, что о безумце Кольке. Тот, что гонимый своей дурью, умчал в глухую тайгу на нелепую смерть. Русичи скажут:

– Дикари.

И сжав губы, разведут руками.

А наши улыбнутся, очищая забрызганный чужой грязью смысл, вкладывая в песнь обо мне остатки своей силы, отдавая непостижимое тепло крепости северного сияния души.