Сергей Васильев - Страна мучительных грез Страница 3

Поначалу я был для многих, возможно, просто очень ярким и активным, что приятно для меня сбивало с толку окружающих и обеспечивало торжество «мании», внушая тем самым мне в первую очередь верность пути, на который я встал. Мать решила, что я великий человек буду, раз уж так уверен в себе. Отец сказал, что веду себя и соображаю как сорокалетний мужик. Ну, конечно, похвалы родителей для ребенка самое важное, и я был совершенно убежден в своей, в общем, нормальности, странным себе и нелогичным не казался, напротив, гораздо более умным, чем те, кто окружал меня, и, конечно, при таком положении дела ждал гораздо больших успехов во всем. Бабушка обрадовалась и удивилась бурым настроениям моего общения, и даже идею бога совершенно оправдала, сравнив меня со Сталиным, который говорил, как ей известно, что он тоже бог или, во всяком случае, ничуть не хуже…

В общем, внутри семьи мое поведение принялось как должный, свершившийся этап моего развития в сильного человека. Но родители все же радовались недолго, так как я уже сказал, что покинул институт, и пустился в люди, то есть стал дарить свою любовь тем, кто, как мне казалось, в ней много нуждался, а это были все мои многочисленные друзья из поселка, где я обычно проводил выходные и каникулы. Зачем мне идти в институт, когда я уже умнее всех? Что мне там дадут? Да и вообще – скоро буду деньги материализовать, да там всякое… Пусть учатся те, кто нуждается в этом образовании, у меня дела поважнее: мне чудеса делать и народ вести к ним сейчас нужно, а потом все знания мира обретутся мной из меня же, скрытых моих потенциалов, и только время должно подойти, надо дождаться. Так и бросил любимый институт и решил быстро на политике заработать.

Началась предвыборная компания, мать говорит: «Вот самые богатые люди города, только деньги осталось у них взять, да как?» Придумал я им агитаторов из сельской молодежи предложить, так и сделал: пришел к ним в контору и начал выступать, ошеломил, заинтересовал, пообещали приехать. Собрал молодежь, все объяснил, но пьяные все подростки – неорганизованные, пугливые. Взрослым друзьям сказал чтоб подходили. Собралась компания, совершенно разбитая алкоголем и наркотиками, и богачи приехали, все же подействовала на них сила маниакального убеждения. Чуть не проговорился им, что богом являюсь, когда убеждал. Посмотрели на весь поселковый сброд, что-то про футбол сказали, развернулись – и след простыл. Хоть я их и разочаровал, но, надо сказать, удивил зато пацанов из родного поселка, этого моему тщеславию было вполне достаточно. Богу Богово.

Стали замечать во мне что-то странное эти подростки, к которым я искренне привязался, ведь порой вылетали из меня мысли вслух. «У Васи крыша поехала», – передал мне слова одного наблюдателя один мой друг, совершенно убежденный, в свою очередь, в моей адекватности. Я же был тогда занят открытием третьего глаза и подобное замечание, все же помню, отложил себе в памяти, но на тот момент решил разубедить окружающих в такой их очень злой оценке моего темперамента. Но все больше доходили до меня реплики о моем безумии, и девочка, в которую я был тогда влюблен, сказала мне, не выдержав накала страстей, что надо мной все смеются. Произошла такая оценка не сразу, могу совершенно точно сказать, что многие, особенно близкие друзья, какое-то время были несомненно убеждены в том, что я самый настоящий бог, включая ту самую девушку, бабушка которой сказала моей бабушке о том, что внучка гордо утверждает, что Сережа бог, очень приятно, наверное, ей, что любовные интриги происходят с таким важным лицом.

Надо сказать, что то, что я считал себя богом, вовсе не шло вразрез с необходимым представлением о моей нормальности для любивших меня людей. Так необычайно складывались у меня отношения с огромным числом моих друзей, что я почти на каждое трудовое задание, связанное с довольно большим хозяйством, приводил к себе целые толпы подростков, увлекая их какой-то особой силой внутреннего магнетизма, и ребята совершенно бескорыстно выполняли тяжелый труд для помощи своему так горячо любимому другу. Были случаи, когда на огородных полях оказывалось свыше двадцати человек, и каждый был движим альтруизмом другого и, конечно, моим особым вниманием, которое помогало им чувствовать себя, я думаю, счастливее, и труд представлялся для них веселой игрой. Эти «походы к Васе на огород», уже многие годы повторяясь, стали обычным делом. Природа этого явления была во многом для меня загадкой, и возникшая идея обожествления смогла в таких условиях стать довольно прочно закрепленной, теперь для многих великий организатор Вася мог действительно когда-то быть тем пареньком Кришной, который весело вел вперед на картинках Бхагавадгиты ребят своей деревни. И даже повзрослев до двадцати лет, многие, причем самые устойчивые и умные из товарищей, верили, что дружат с настоящим богом. Как-то я припомнил, уже находясь в глубокой депрессии, это внушение своему другу, когда Вовка выразил довольно отталкивающий сарказм в мою сторону, и он начал оправдываться, и сказал: «Мы же верили тебе», – таким образом ловко прячась от правды, которая заключалась, думаю, в том, что его собственные маниакальные установки вполне гармонировали с моими, и их союз делал мою идею общей, что касалось и Димки, но эти два товарища были умнее и трезвее многих здешних ребят и все же оказались ловко одурачены.

Подобного рода идеи уже принимались на веру из тех же книжек мага Кастанеды, влюбившись в которого мы своей компанией мечтали уехать в Мексику и найти там учителя магии Дона Хуана. Конечно, эта идея не намного безумней, чем та, которой был заражен я, а ведь мы все были в первую очередь сильно привязаны друг к другу, делясь самыми тайными мыслями и потаенными мечтами, несомненно, сливаясь в своих поисках и рассуждениях в почти целое, где идея одного могла сразу стать идеей другого без вмешательства какой-либо критики, или ради того другого, тем более моего обожествления, при котором, несомненно, отводилась не последняя роль в великой судьбе моей и моим друзьям. И все они уверовали почти по привычке, ведь я часто занимал лидирующую позицию в отношениях с друзьями, которых толпами собирал на огород для тяжелых работ, и совершенно не слышал от них жалоб, заставляя поверить в то, что лучшим образом время и не провести. И если твое убеждение не одиноко, оно имеет гораздо большие шансы на продолжение своего существования, и, надо сказать, тот парень, который разбудил первые подозрения о моем сумасшествии, был не из моей компании. А когда обществом человек наречен уже сумасшедшим, это начинает делать его вообще чужим для всех, ведь если ты не показываешь всем свою разницу с потерпевшим, присоединяясь к почти прямому осуждению, то ты сам такой, как он, и это принялись делать многие, забыв мигом свое недавнее уважение как страшную ошибку в жизни. Как у Пушкина: «Да вот беда: сойди с ума, и страшен будешь как чума».

Больше всего меня удивляло, что вдруг мне стали что-то совершенно грубо вдруг выговаривать, например, «отстань», да так, знаете, как собаке. Ведь это вызывало резкую, глубокую обиду, и, кроме того, ведь лично мне было совершенно неясно, почему вдруг такая наглая злость и хамство, и больше всего непонятно, как бог вдруг да воспринимается всеми в таком явно оскорбительным тоне. Не мог понять, что с какой стати смеются надо мной, считают сумасшедшим, когда я на самом деле так умен и крут. Полюбившаяся девушка вообще заставила страдать, когда, повторюсь, сказала, что надо мной все смеются, я в это просто не поверил и с тяжелым чувством оскорбления решил покинуть поселковую молодежь, уже отправившись по протекции с не меньшей дичью в голове родителей на прием к психиатру, которой было затруднительно уже с испорченным злыми людьми настроением доказать верность своей идеи. И я попал в больницу. Уговаривать меня туда лечь было, думаю, для них делом довольно простым, мне, с горем в душе, все равно было где скрываться. Пусть с обидой, но с еще маниакальным подъемом, вихрь которого не собирался утихать, я уходил от свободного общества. И мои взгляды, вместе с влюбленностью в идеи этого нового для меня мира, вместе с чрезвычайно фантастичными внутренними во мне движениями и страшным пылом сумасшедшего отчаянья… Уже осел в психиатрической клинике, в этом омуте бесчисленных тревог тех, кто уже никому не нужен, страшных, сошедших с ума людей, раздражительной и жуткой компанией, участником которой я стал теперь на неопределенный срок. Не понимая всего ужаса происходящего со мной, я искал здесь свое место, но уже не говорил никому о божественных идеях, которые здесь были совершенно не кстати среди всего мучения, царившего в чувствах людей, окружающих меня. Я все собирался как-то вырваться, еще не верил в то, что моя свобода теперь пресечена, что я надолго вдали от родного очага, и железные решетки угрожающе давили огонь моей жизни, все время напоминая мне об этом жутком ограничении воли.