Анвар Исмагилов - Башня поэтов Страница 3

Тюмень, декабрь 1989 года

Второе посвящение Александру Брунько

Это весело, коротко, ясно

Александр Виленыч Брунько!

Это даже посмертно опасно

для Халупских и для Чесноков.[1]

То отчаянный, то одичалый,

в бормотанье, как в смерть, погружен.

Всей корысти – заварка да чайник.

В небо глянул, взлетел – и пошёл!

И откуда Вийона замашки

при бородке и чуть не пенсне —

вы спросите в степи у ромашки

и на Кировском. На КПП.

Еще раз о брунько

Где ты, Саша-Александр?Жив ещё немножечко?!Сколько раз ты воскресаллезвием из ножичка!

С хороводами светилпесни пел и бражничал:лихо Бог тебя слепил,не мудрил, не важничал.

За версту видна фирмагордеца российского,нет, не вышибла тюрьмазвёздного и чистого.

Был ты грозный диссидент,бубен Солженицына,а теперь ты отсидент —отвали, милиция!

Перестроим всю странусправа по два – ротами!Перекрасим старинус бабохороводами.

Обнимайся, коммунист,с дьяконом и батюшкой —ты теперь морально чист,приумолкла варежка.

Разбегайся, кто куда,член с корреспондентами!Пятый год идёт орда,в лозунги одетая.

Нам же, милый Александр,хлебушка да небушка,древний башенный фасад…И как пела девушка…

Беззаботен был наш чайпред бедой грядущею.Кто продаст – поди узнай,все под Божьей руцею.

По воде пошли круги —счастье камнем кануло.Где-то подпись есть руки,плоской, словно камбала.

Где же свидимся, мой друг,в матушке-Рассеюшке?Боль былого, дым разлукразведёшь, рассеешь ли?

До свиданья, как всегда!Может быть, до скорого…Вся История – водав протоколе участкового!

20 декабря 1989 года, Тюмень, улица Пароходская, 34, кв. 1 (конспиративная квартира Тюменской организации РСДРП (б) в 1904–1909 гг.)

Семейная жизнь

Пьеса-диалог

Кате

Она:

Ах ты, клистирная трубка!Ах ты, заморыш чердачный!Веялка ты, молотилка,уши торчат, как у зайца,зенки ну точно коровьи,норовом ты в бригадира,а по зарплате ты сторож!Выпить и то не умеешь —сразу бежишь к унитазу…Куришь, как два паровоза,трубку сосёшь, как младенец.

Что ты опять там задумал?!Что ты уткнулся в роман свой?!Тоже мне, Бродский Эмильич,старший отец Пастернака!Восемь рублей до получки,Пашка порвал на заборешкольную форму, поганец!Каша опять подгорела…

Что ты молчишь?Отвечай мне!!! Любишь меня или нет?!

Он:

Солнце моё золотое!Мой одуванчик весёлый,деточка, ласточка, дочка,скоро настанет погода,та, что ты любишь, я знаю —будет сиять на закатежёлтое мягкое солнце…Ты ведь такая же, правда?Помнишь восьмое апрелясемьдесят пятого года?Дай поцелую тебя!

Оба: (тихо поют, обнявшись)

Все в этом мире проходит,только не мимо, а вместе,мы погружаемся в водытихих вечерних созвездий.Там, на краю Океана,лунная в небо дорога.На одеялах тумана мы уплываем далёко…Здравствуй, планета Любовь!

Южноуральск, ДК ГРЭС, июль 1989 года.

Мечтания о львовском погребке «Мюнхен» на тюменском Севере

Стихотворение в прозе

Сергею Дмитровскому

попьём пива, друг!!

попьём холодного, а, друг?!

попьём так, чтобы туфли к полу прилипали?!!

попьём пеноструйного, многобъёмного, густоваренного, рыбопросящего, осуждаемостойкого, болеутоляющего, хриплоголосящего, мирнобеседного, водкопротивного, сессионностуденческого, бедноутешающего, ценодоступного, северяномечтаемого, непонимаемогоникем?!

попьём пива, мой друг, скушаем с ним в обнимку лещика счастливодобытого,

и вразвалку придём домой, а там задремлем, и завалимся спать, и уснём, и приснится нам Большая Кружка, и Большой Лев, и Золотая Струйка, от чего проснёмся в испуге, и совершим то, что положено мужчинам, и заснём ещё крепче, ибо день предстоящий к вечеру, а может, и с обеда, принесёт нам ещё его же, ненадоедающего, поископотного, трудовенчающего, народолюбивого, похмелоутешительного, дочетырехпятидесятибутылканаСеверестоящего – сам видел!!!

Нижневартовск Тюменской области, август 1989 года

Трактирная песня

Поговорим же о вещах нейтральных,поговорим бессмысленно и томно,пусть Гераклит побудет с нами Тёмный,а звёзды сядут светлячками в травах.

Но знаю – мы говорить не будемни о любви, ни о священном даре,и брошу я пассажи на гитаре,и все людские игры брошу людям.Так прочь, любовь!Займёмся низким блудом!И оттого отчаянно и пьяно,шарахнув крышкой по фортепиано, —бокалы оземь и в трактир Тальони!Ночь на запятках – ветер не догонит.

И там, среди мерцающего пара,где неприлично плачется гитара,и там, где шлюхи с мокрыми губамисощурясь, ищут тех, кто гулеванит, —в дыму табачном, вымазаны краской,интересуют лишь одной развязкой, —

там, посреди кладбищенского звонабутылок, рюмок, подвигов кабацких,где пятый литр потребует догона,где хлопец хищной рыночной закваскистаканы полнит, восхищаясь словом,сверкая жидких глаз холодным оловом, —там, посреди родных алкоголичек,

среди пернатых деток Бабарынки,я захлебнусь «трёхбочкой» и «столичной»и прокляну наветы Бабарихи,что дует в уши вечной серенадой:– оставь её, найдём тебе что надо!

Я выйду в ночь и захлебнусь морозом,осатанев от пира привидений,и зашатаюсь баковым матросом,заслышав зов сирены в дивной пене…

Прощай же, остров сновидений тайных!Поговорим же о вещах нейтральных…

Тюмень, ноябрь 1989 года

Прощай, музыка!

Сергею Вахотину

В мире блестящих падений и взлётов,в мире даров нищеты панибратствумы проживаем ни шатко ни валко,мы говорим новым бедствиям «здравствуй!»В мире дорог, не ведущих ни к Риму,ни в Уругвай, ни тем более в Ниццу —пареной репы забыв простотуи витамины – вгрызаемся в пиццу,псевдошашлык и почти колбасу.

Господи, уши мои ослабели!Мне да простится – привык с колыбелик ангелу Моцарту, рыцарю Баху…Радио шваркнет – шарахнусь и ахну!Эти назальные мне вокализы,эти назойливые катаклизмы!Эти клубы квазидыма Отечества…Тоннами давит звук человечество.

О, киловатт, килобайт, килофон!Палочки – звук, голова – ксилофон!

Мы опускаемся тихо на дномутных морей первобытного звука.Весело, братья, и воешь, как сукав лунный мороз перед смертью в окно.

Что навевают тебе, милый мой,нежного возраста сын-преуспешник, —вайкулефорумысамковыйлай?!Кончена свадьба. Убит пересмешник.Рай в небеси. Можжевеловый рай.

Музы кабацкия. Канты блатные.Нынче и струны почти золотые.Лабух парнос[2] заменит Парнас,в кепке таксиста гарцует Пегас.Слышишь, братан, я играю бесплатно,слушай меня, я остаток таланта.Слышишь меня? Но залеплены ушипластырем-плейером – рёвом насущным.

Голос поэзии вял и лукав,хитротуманен и полон забав,и не дай Бог ей ввязаться в борьбу —вкусы вправлять – вылетает в трубу.Массовый Васька, глодая голяшку,слушает повара, дрыгает ляжкой,плотно икает, прилежно сопит,кушая Музыку, вежливо спит!

Ангел мой Моцарт, библейский мой Бах,бедный мой Шнитке, герой заграничный.Я на поляне лежу земляничной.Небо ржавеет, как гвозди в гробах!Древо культуры дотла облысело.Реки Земли умирают, скорбя.Выжат Коровьев, сидит Азазелло.Осень России пошла с Октября.

Автоэпитафия,

Написанная по дороге в редакцию журнала «Уральский следопыт», где я играл на американском органе прошлого века

Лязгнет вечер затвором,ночь навалится с бритвой.Я умру под забором,нелюбовью убитый.

Я умру под забором,в лоне жизни бродячей,с окровавленным горлом,рядом с маршальской дачей.

От сарматского Дона,до болот Сахалинашёл я вечно влюблённый,глаз востря соколиный.

Если все мои детисоберутся у морга,вы поймёте: в поэтеплодотворного много!

Мои девушки вскрикнут,в липком горе забьются —страдиварьеву скрипкураскололи, как блюдце.

Кто их в озеро сманитречью пылкой и вздорной,красоту их восславитпокаянно и гордо?

Мои бедные песни!Кем меня заменить им?!Я умру неизвестным,а проснусь – знаменитым!

Рок-монолог