Алексей Леснянский - Нецелованные Страница 4

– Аркадий Степанович, Вы успешно прошли испытания, но, к нашему немалому сожалению, мы можем предложить Вам только вакансию дворника. Вы согласны мести пыль на улицах?

– Элементарные частицы… Не пыль – элементарные частицы! Откуда такое неуважение к малым сим? Из газово-пылевой среды, да будет Вам известно, образовалась наша планетная система.

– Подумайте. Вы же доктор наук. Прекрасный учёный. Светило.

– Увольте! – бросил Аркадий Степанович.

– Простите?..

– Нанимайте, говорю, а от Ваших похвал – увольте!

– Но Вы даже не сможете влиять на учебный процесс в соответствии с Вашей квалификацией. Максимум – бросите пару фраз проходящим мимо школярам, одна из которых будет приветствием.

– Обойдёмся без церемоний! – отмахнулся Аркадий Степанович. – Поднятая ладонь – и к делу!

– И всё же Ваши шансы быть услышанным и понятым практически равны нулю.

– Вы недооцениваете уличные университеты, игнорируете дворовое образование, молодой человек, – улыбнулся Аркадий Степанович. – Да будет Вам известно, что ум и сердце поколения, его менталитет, если хотите, во многом закладывается во дворах. Вспомните себя. Нырните в детство и задержите дыхание. Помните свой первый лабораторный опыт? Как лили свинец – а? Как потом влетело за то, что в качестве рудоносных недр был использован аккумулятор соседа? Как кипящий плюмбум прожёг Вам куртку?.. А помните Найду, которую вы подкармливали всем околотком? Помните, как она ждала и встречала Вас? Как Вы с друзьями научили её служить и пророчили в цирковые артисты?.. Потом Найду ещё сбила машина.

– Жучку…

– А помните, как Вы носили по ней траур? – не унимался экзальтированный доктор. – Как положено – в чёрной футболке. И это в тридцатиградусную-то жару. Вы выплакали целое море. Вы были безутешны в своём горе и похоронили Жучку под сенью раскудрявого клёна с воинскими почестями. Девочки даже сплели венки из одуванчиков. А мальчики смастерили деревянный крест, гвоздём выцарапали на нём месяцы жизни несчастной сучки и пальнули из игрушечных ружей. Что там – Вы, лично Вы добыли гранёный стакан, чёрный хлеб, водку, соорудили из них мемориальную композицию и водрузили её на могильный холм по русскому обычаю. А потом были поминки – тризна с печеньем и газировкой…

– Ну-ну, не увлекайтесь, – перебил гэбист.

– А-а, задело, да?! – безжалостно выпалил доктор. – А что Вы помните из сидения на уроках? Стояние на Угре, к примеру, помните? Вы тогда в морской бой с соседом зарубились. Наверняка. Вас волновал трёхпалубный крейсер, а не окончание трёхвекового ига. Вы подумали: «Эка невидаль, стояние на Угре, скука смертная. Стоят, мнутся чего-то». Это ж как талантливо надо было стоять и мяться, чтоб стать вдруг свободными! Нет, Вы только попробуйте! Попробуйте!

– Мне встать и помяться? – спросил гэбист.

– Слишком поздно, дорогой Вы мой, слишком поздно, – вздохнул Аркадий Степанович. – Вас уже не спасти. А этих детей ещё можно. Я привлеку в союзники Жучек, лапту, хоккей, снеговиков, и мы ещё посмотрим, кому будут благоволить недоросли.

– Хорошо… Больше не стану Вас мучить. Вот договор на пятнадцать лет. – Работодатель протянул бумагу. – Ознакомьтесь с условиями.

– Это лишнее, всё равно надуете, – подмигнул доктор и одним росчерком подмахнул документ. – Ну-с, Рубикон форсирован, а за это не грех и хряпнуть. – Новоиспечённый дворник достал из внутреннего кармана пиджака фляжку с коньяком, приложился к ней и спросил: «Так как, говорите, в тайге насчёт Юрьева дня или хоть отпуска?»

– Ответ очевиден.

– Связь с родственниками на время эксперимента, смекаю, тоже не предусмотрена.

– Всё верно… Стационарными и переносными радиостанциями мы город, безусловно, обеспечим, но, сами понимаете, на сестру в Ельце – ведь там, кажется, она у Вас живёт – Вы по ним выйти не сможете.

– И «чёрный тюльпан», надо полагать, не прилетит за мной, коль сложу я в Сибири свою буйну головушку, – задумчиво, нараспев произнёс Аркадий Степанович.

– Не спешите записываться в Ермаки. Подумайте лучше, какие заманчивые перспективы открываются перед Вами. Если эксперимент пройдёт успешно, Ваше имя впишут в учебник по Новейшей истории Отечества.

– И светит мне наивысшая степень признания – ненависть школьников. Им ведь придётся учить мою биографию, так ведь? – углубил мысль собеседника Аркадий Степанович, глотнул из фляжки и не без мазохизма продолжил: «А скучать мне в учебнике не дадут, это уж как пить дать. Уже вижу, как Петров подрисовал мне усы и совещается с Сидоровым насчёт дальнейшего усовершенствования портрета. Петров настаивает на рогах, Сидоров за кольцо в носу. А потом художника вызывают к доске, он мямлит, и Марья Ванна срывается: «Петров, неужели так трудно запомнить годы жизни Бурмистрова?! Это же так просто! Тысяча девятьсот пятьдесят девятый тире две тысячи… две тысячи… Аркадий Степанович Бурмистров не умер, Петров! Такие люди не умирают! В сердцах благодарных потомков они живут вечно!» Спасибо Марье Ванне за её прелестную забывчивость, а то бы я сейчас стал самым несчастным человеком на земле, начал бы обратный отсчёт… А ещё предвижу, как именем Аркадия Бурмистрова назовут… нет, нет, не улицу, не площадь и не звезду! Это банально и отдаёт нафталином. Именем Бурмистрова назовут новый сорт огурцов. Да, да! Морозостойких и неприхотливых! Это за безупречную пятнадцатилетнюю службу в суровой Сибири, если Вы не поняли. Мной будут закусывать, меня будут заготавливать впрок, рассол после меня будет возрождать к жизни, – не это ли бессмертие?..

– Восхищаюсь Вашим ироничным отношением к себе, – улыбнувшись уголком рта, сказал офицер, – ну да вернёмся к делу… Вам может показаться, что мы бросаем участников эксперимента на произвол судьбы. Это не совсем так. Мы намерены продолжительное время поддерживать город с воздуха. Вертолёты будут часто прилетать к вам и сбрасывать грузы, но…

– Но что?

– Но они не будут у вас приземляться.

– Никогда?

– Никогда.

– Даже если пилоты заметят пожар?

– Где?

– Что значит где? Вы смеётесь?

– Ничуть, – ответил офицер. – Где конкретно? В городе? На борту?

– Да Вы сам дьявол, – отшатнувшись, произнёс доктор, горло его перемело песком. – Ладно, и там, и там. Господи, что я несу. Конечно, и там, и там. Ну?

– Как бы Вам помягче сказать, Аркадий Степанович.

– Понятно. Можете не продолжать… Скажите только, как Вы после этого будете жить, офицер?

– С Вами, доктор. Я подал рапорт о переводе в таёжный город. Он подписан. Ещё вопросы?

– Никаких.

– Вас разве не интересует гонорар?

– Обижаете.

– И всё же знайте, что на каждого жителя города будет заведена круглая сумма. Ей будут распоряжаться лучшие финансисты страны. Через пятнадцать лет Вы ни в чём не будете нуждаться…

4

Стояла четвёртая зима нулевых годов… Десять четырнадцатилетних были подняты по тревоге спустя час после отбоя. Деревянные кровати без матрасов и подушек мгновенно опустели. Без зевков и потягиваний мальчики стали одеваться. Вковывались быстро. Жизнь в тайге без выходных и каникул, насыщенная учением, трудом и лишениями, до срока сделала их мужчинами. С младенчества у них всё было по-взрослому: вместо машинок – машины, вместо пестиков – пистолеты, вместо плюшевых мишек – окрестные шатуны.

Сколько курсанты себя помнили, их программировали на осуществление миссии, примеров которой ещё не знала история. Если бы мы спросили ребят о том, что их волнует больше всего на свете, то они бы ничего нам не ответили. Но точно подумали бы о России. Странно, заметит читатель, что подумали бы, а вслух – ни слова. Почему так?

Ну, во-первых, в тайге было просто не принято произносить имя родной страны всуе, как это сейчас делают на Большой земле все кому не лень. Ещё в раннем детстве лесные мальчики с подачи наставников твёрдо уяснили, что от частого употребления любая святыня замусоливается и утрачивает значимость. Во-вторых (и это самое главное), Россия была для наших юных героев первой любовью – той самой девочкой с первой парты, о чувствах к которой мальчики, как правило, стесняются рассказывать окружающим. До поры до времени стесняются. Очень скоро автор разговорит пацанов на сокровенную для них тему, потому что с молчунами ему будет сложно выполнить поставленную в книге художественную задачу. Вернее, ребята сами разговорятся, так как специально введены в роман в переходном возрасте, в котором, как известно, достаточно искры – и возгорится пламя в виде мучительных или радостных бесед о любви ещё не с мамой, но уже с друзьями…

…Десять охотников ушли в ночь. Им поставили задачу добыть дичь для одной из столовых. Дни на это не выделялись. Светлое время суток предназначалось для занятий. Мальчики считали это нормальным, поэтому никто из них не жаловался. Они были уверены, что по-другому нельзя. При этом от них отнюдь не скрывали, что на Большой земле всё иначе, что там действуют целые институты по защите прав ребёнка, и на уроках учитель даже не смеет поднять голос на ученика, не говоря уже о том, чтобы выпороть его или отправить ночью в тайгу за пропитанием.