Андрей Углицких - Оковы тяжкие падут. Повесть Страница 5

Подсчитал наскоро, в первом приближении, свои потери и сам Долота. Выходило по-божески: раза два сильно толкнули в спину, один раз больно ударили по ноге выступающей частью какой-то ручной клади, раза два обматерили… Вроде, все. Нет, день, кажется, задавался. Определенно. Правда, место выбирать уже не довелось, пришлось «втыкаться» в сиденье, расположенное в кормовом отсеке вагона, под самым огнетушителем… Вообще-то Долота не любил эту вагонную «камчатку»: огнетушители крепились плохо, порою срывались, даст такой дурой по башке – мало не покажется! К тому же, эти «камчатские» сиденья были обычно вотчиной бомжей, а это тоже, хоть и отдельная, но, что называется, песня. Но сегодня выбирать не пришлось, надо довольствоваться тем, что есть…

Справедливости ради следует отметить, что и москвичам-автомобилистам, а также тем, кто вынужден добираться до работы наземным общественным транспортом, было не легче. Напротив, было явно хуже. По сравнению с ними, считал Долота, пользователь подземки вообще пребывает в раю. Потому что настоящий ад, как ни странно, был там, наверху, на всех этих забитых под самую завязку, переполненных наземных коммуникациях. Многокилометровые пробки, бесконечные аварии, разбитые надежды на хоть какую-то видимость дорожного порядка, лихачи-беспредельщики и женщины за рулем, столь расплодившиеся на московских автомагистралях, сделали жизнь колесных пользователей, по сути, просто не жизнью…

Уже на следующей остановке в вагон метро вкатился, как и следовало ожидать, парень без ног. В инвалидной коляске. Был он, как и положено в таких случаях, в увенчанном знаками воинских отличий камуфляже.

– По-мо-жи-т-и-я, чем мо-жи-е-те, на пр-е-тез не хва-та-и-ть, – начал заучено тянуть жилы из пассажиров инвалид.

В вагоне внезапно, как по команде, наступила тишина. Все замерли, как в пионерском лагере во время тихого часа. Помните? В тот самый момент, когда в проеме дверей отрядной спальни, галдящей на все голоса и стоящей на головах, появлялась вдруг, откуда ни возьмись, мощная фигура строгой пионервожатой… Почти мгновенно вагон расцвел, запестрел, как луг июльский под Каширой, цветными «парашютиками» книжных обложек, зашелестели, словно бы наполнившись ветром подземным, паруса газет, началось детальное, пристальное изучение настенной и наоконной рекламной информации. Появилось изрядно подзабытое ощущение того, что Долота по-прежнему живет в самой читающей в мире стране.

Однако опытного инвалида на такой примитивной мякине вряд ли кто смог бы провести. Ибо психологическое преимущество было на его стороне. Поколебавшись немного и окончательно убедившись, что никто ничего не даст, Николай Петрович, чертыхнувшись про себя, сунул колясочнику свой дежурный карманный «чирик». Инвалид что-то благодарно прошамкал, качнул головой, и Долота увидел вдруг, что этот совсем еще молодой, вроде бы, парень был совершенно седым. Как лунь. Это заинтриговало Долоту. Николай Петрович тоже поседел рано. У него это было наследственное. Предрасположенность, в смысле. Мама Долоты тоже поседела в неполные тридцать. И бабушка – примерно в том же возрасте, когда умирала в войну от тифа и доходила от дистрофии. В тридцать с небольшим стремительно начал седеть и сам Долота. И поначалу расстраивался по поводу этому пустяковому. Как в свое время расстраивалась мама его, когда ее, тридцатилетнюю еще, окликая на улице, уже величали «бабушкой». Правда, жена Долоты, Валентина, (конечно же, из желания подсластить мужнину пилюлю седую) утверждала, что седина у Долоты не абы какая, а особая, «благородная», потому что она, седина эта, «в чернобурку», которая, мол, даже к лицу мужчине, в отличие от той противной «седины с желтизной», которая мужчинам и на фиг не идет.

Конец ознакомительного фрагмента.