Карен Бликсен - Современная датская новелла Страница 48

Никто не знает, как о нем судят другие, а Эдит даже не знала, насколько важно для нее мнение этих других. О таком не задумываешься, пока у тебя есть муж. И у Эдит он пока есть — они женаты еще. Да только муж ее… Она тихо прошла по комнатам, стараясь не разбудить спящих детей, и, опустившись в кресло у телефона, стала оглядывать гостиную, ни на чем определенном не останавливая глаз… Да только муж ее любит другую женщину, и, как знать, может, сейчас, в этот самый миг, в 21 час 15 минут, он говорит той: «Уж ты потерпи немножко, спешить в таких делах не пристало, должен же я щадить жену и детей». Нет, конечно, он скажет: «щадить детей и Эдит» — такая давняя у них связь, что, должно быть, для обоих привычно упоминать имя Эдит в разговоре.

Она озябла, но у нее нет сил пойти за электрокамином, да и вообще ни на что нет сил. Даже на то, чтобы отогнать тревожные мысли. Каждый вечер одно и то же: единственное спасение — две пилюли снотворного. Они действуют на нее, как наркотик, но в короткий зазор перед провалом в сон она всякий раз лихорадочно обдумывает практические меры, которых потребует развод. Не то чтобы они очень волновали ее. Уж как-нибудь проживем: при необходимости сократим расходы, а необходимость такая уже есть. Клаус сказал: все будет, как она пожелает, он все устроит, чтобы ей с детьми не ведать нужды. Наверно, все восторгаются: ах, какой благородный! Она без горечи думает о восторгах, но ей-то самой он вовсе не кажется «благородным». И не бедности страшится она. Не так уж трудно вернуться к своей работе, чтобы как можно меньше зависеть от Клауса.

Эдит садится за мужнин письменный стол в комнате, которую он называл своим кабинетом. Пыль лежит на всех бумагах, на кипах газет месячной давности, которые никому не дозволено трогать, хотя Клаусу они никак уже не понадобятся. Она достает лист черновой пожелтелой бумаги, выдвигает ящик с карандашами и ручками, и тут ее осеняет мысль: как странно, что она никому не сумела бы объяснить, в чем заключается мужнина работа. Конечно, она знает, что он состоит адъюнктом при государственном институте. К тому же каждый понедельник, за исключением последних четырех месяцев, он всю первую половину дня просиживал за вот этим столом, сочиняя статьи для газеты, чье название Эдит даже не пытается вспомнить — статьи на разные темы — и всякий раз кто-нибудь звонил ей и справлялся о них, если Клаус не успевал увезти их с собой одиннадцатичасовым поездом. Статьи эти, которых теперь он уже не пишет, наверно, приносили ему известный доход. А уж коль скоро совсем задаром не попользуешься любовью двадцатилетней девицы, понятно, отчего растет на столе кипа неоплаченных счетов.

Вот уже и пилюли действуют… Эдит зевнула, разомлела чуть-чуть. Какое ей дело до этих счетов? А все же они говорят о чем-то. Должно быть, сейчас ее аккуратный муж остро нуждается в деньгах — странное, безликое сострадание к нему вдруг охватило ее. Неведомый мир мужчины, кормильца вдруг приоткрылся ей, грозными искрами опалив слегка затуманенное сознание. Налоги, счета, уроки танцев, пальто для кого-то из дочек — кстати, эту покупку придется теперь отложить. Пятен сырости на стенах дома с каждым годом все больше; на крыше сарая отваливается черепица; вечно что-то надо приводить в порядок, вечно, день за днем, мужа донимали заботы, никогда не было им конца, и никогда не мог он от них отрешиться. Теперь он оставит ей этот дом, в свете луны похожий на кусок масла, который легко можно смять и разрезать, убавить, а не то проглотить. И отныне уже нельзя изнашивать вещи, их нужно беречь, сохранять и прятать, — кажется, даже взгляд человека может им повредить. Давний страх проснулся в душе Эдит при воспоминании о стульях, всегда прикрытых темными чехлами; о комнате, из которой упорно изгонялось солнце, так что мир тонул в вечном мраке. А как, бывало, смотрела мать, словно настал конец света, стоило Эдит вернуться из школы с прорехой в платье или прохудиться ботинкам, так что уже нельзя было отдать их в починку! Но уж, верно, сейчас такого не будет, а впрочем, как знать? Может, будет примерно то же, лишь в другом обличье, видимом только детям?

Эдит склонилась над мужниным столом — светлые пряди волос, как два взъерошенных птичьих крыла, повисли вдоль щек — и чинным детским почерком вывела: имеется дом; возможна продажа, стоимость — 20 тысяч крон.

Она перестала писать и уставилась на цифру. Отчего все же в деньгах скрыто легкое утешение? Разве могут они что-то заменить? Мужчина, покидающий семью, стыдливо швыряет своим близким через плечо мешок денег и даже не оглядывается назад. Мужчина откупился от семьи, но в тесной чердачной каморке девочка, упав на колени, в исступлении шепчет: «Боженька, милый, сделай так, чтобы папа вернулся к нам!» А в гостиной, уже обретшей смутный налет преснятины, присущий всему, что не знает мужской заботы, сидит мать и прикидывает, как жить дальше.

Деньги, которые муж дал ей один раз — навсегда, она употребит на образование дочки, чтобы той никогда не пришлось изведать материнскую участь. Нет в мире задачи важнее этой… Да, думает Эдит, в слепой своей гордыне родители верят, что им и впрямь дано знать, что же самое важное для их детей. И поныне не изгладились в сердце следы старой обиды. Ведь какими-то загадочными путями — разве не оправдался материнский страх?

Было утро, и мать сказала: Эдит, детка, папа ушел от нас. И рухнул навсегда мир, и всю жизнь Эдит ищет отца. Он мерещился ей повсюду, но стоило ей, задыхаясь, догнать того, за кем она мчалась, перед ней всякий раз оказывался чужой человек. И нынче беда не казалась бы столь роковой и жестокой, не будь все это повторением. А не то, должно быть, вообще не было бы ничего: как знать, может, сами того не понимая и не желая, дети неотвратимо влекутся к беде, какой родители больше всего для них страшатся? Да, это повторение, и оттого Эдит знает, что в душе дети навсегда затаят на нее обиду. Что бы она им ни сказала — все равно, они будут думать, что в случившемся виновата она. Думать, что отец из своего неведомого далека неустанно пытается их разыскать, и только мать, губительно всемогущая, как все взрослые, мешает ему это сделать.

Эдит отодвинула от себя бумагу и застыла на месте, оперевшись на стол локтями и уронив голову на руки. Не отрываясь глядела она на штору цвета морской волны, и комната казалась ей островком света, плывущим по темному вспененному морю, и островок уносил ее вдаль одну, без мужа, без детей, без будущего впереди. И тут ей снова вспомнились горы.

«Чудо! — восхищенно воскликнул Клаус и добавил: — Я всегда знал, какое великое потрясение испытывает человек, впервые узревший настоящие горы». Его ли испытал тогда муж? Странно, она не спросила его об этом. Истоки многих бед, быть может, коренятся в том, что мы так чудовищно равнодушны даже к чувствам самого близкого человека.

Глаза у Эдит слипались, всякий раз она раскрывала их усилием воли. Ей вдруг почудилось, что она стала похожа на свою мать, и с каким-то бесстрастным любопытством она принялась ощупывать лицо, удивляясь, что не находит складок, резко пролегших от носа ко рту, горестно сведенных челюстных мышц и под подбородком — кожного мешка. Как одинока, наверно, была ее мать! И почему только тогда понимаешь, что мать и отец не просто довески к тебе самой, а люди, каждый со своей самоценной жизнью, почему тогда только начинаешь это понимать, когда уже нельзя спросить их, как они жили?

А не узнаешь этого — не увидишь сути, и самой главной истины вовек тебе не открыть. Во мгле, окутавшей мысли Эдит, робко забрезжила вдруг слабая надежда: что, если рассказать детям правду? Правду про отца, который так любит чужую женщину, что нежность к детям усохла в его душе до крошечной точки, до слабого укола совести всякий раз, когда на улице, в трамвае, в поезде ему встретится девочка — а ведь не может не встретиться! — похожая на одну из его дочек. Слабый укол совести, все слабее с каждой утехой, с каждой любовной ночью — а под конец его и вовсе заглушит страшная сила, которой наделено прекрасное женское тело. Да только найдется ли во всем мире ребенок, способный понять, что отцу нет до него никакого дела? Сама она разве может это понять?

Эдит ложится грудью на захламленный письменный стол. Голова ее покоится в ямке согнутой руки, в ушах слабо звенит. Звон заставляет вспомнить про телефон — его отключили: Клаус не оплатил последнего счета… Девочки, которым шесть, восемь и двенадцать лет, любят своего отца, и, может, им все же легче винить мать в том, что скоро должно свершиться, чем узнать правду. Кстати, какова эта правда? И так ли уж важно ее узнать? «Самое важное — потрясение души при виде гор», — думает Эдит. Самое важное — всегда и вовеки то, что тебе не дано. В этом видится человеку все счастье жизни. А счастлив ли теперь Клаус? Эдит вдруг принимается напевать: «У моей любимой кудри, как янтарь»… Эту песенку нынче утром за бритьем громким ликующим голосом распевал Клаус. Радость била из него ключом, он даже не мог ее скрыть. И дети тоже смеялись и резвились с ним наверху в ванной комнате. А был, был день, когда отец Эдит подхватил дочку и вскинул ее высоко-высоко над головой, и сверху дочь заглянула прямо в сияющие темные глаза отца и, еще не умея выразить это словами, поняла, что ее большой, угрюмый папаша нынче так счастлив, как никогда. Счастлив оттого, что любит ее, дочку свою, сокровище свое, кого же еще? Таким он запомнился ей навсегда. Больше она его не видела. Сколько же ей было тогда? Лет шесть-семь. Иной раз жить помогает ненависть: взметнется в душе ярким, высоким пламенем — легкой преградой отчаянию. Мать Эдит ненавидела разлучницу, а Эдит ненавидела мать, и так прошло ее детство. Мать умерла от рака три года назад — когда сердце твое созреет для примирения, неужто всегда уже слишком поздно? И за всем этим стоит Испания, вереница гор…