Карен Бликсен - Современная датская новелла Страница 49

Эдит встала и начала медленно раздеваться. Она ночует в мужнином кабинете с того самого дня, как он все ей открыл. Как была бы она рада ненавидеть ту девушку, клясть ее за то, что отняла у жены мужа, у детей — отца! Но ненависть не приходила, да ведь и случилось все оттого, что Эдит была занята только собой в час, когда они с мужем стояли под жгучим солнцем на узкой, пыльной тропке в горной ложбине, любуясь длинной, высокой цепью гор на другой стороне выжженной пустыни, покрытой редкими, убогими оливковыми деревцами. Острое разочарование, тоска захлестнула ее: ей здесь не место, зря она примчалась сюда — зачем было искать то, что не создано для нее? И тут она увидела страстное, преображенное восторгом лицо мужа и подумала: я совсем не знаю его, он мне чужой. Так, бывало, ребенком она гналась за мужчиной, чем-то напомнившим ей отца, то врываясь в толпу, то вновь из нее вырываясь, а сердце, полное счастья и ужаса, буйно колотилось в груди, и всякий раз Эдит убеждалась в страшной своей ошибке.

А когда они возвратились из той поездки, она уже не любила его. Да, так, наверно, оно и было. А не то разве могла бы Эдит столь спокойно встретить беду? Она ведь и правда спокойна, если не считать того краткого, жуткого отрезка суток, когда дети уже спят, а муж еще не вернулся от своих, неведомых ей, утех. Спокойно обсудили они с мужем случившееся и решили, что с разводом спешить не нужно. Ни слез не было, ни ссор, ни вражды. Сейчас ей почти казалось, что она этой беды ждала.

Словно случилось неотвратимое, неизбежное для мужчины, от которого отступились, как от неразрешимой загадки, которого выпустили из рук, как клубок шерсти с безнадежно запутанной нитью.

Должно быть, не замечала она уймы знаков, вестников грядущей беды, мелких примет, какие бдительная жена сумела бы распознать и предотвратить грозную опасность. Но Эдит была поглощена своим домом, детьми, подругами, своим неумолчным щебетанием с людьми, которые нисколько ее не занимали. Приемами гостей, книгами о воспитании детей и психологии детства, играми с детьми, заботами об их обедах и завтраках, о состоянии их зубов и душ. После той неудачной поездки она по-настоящему жила лишь детьми и только их глазами видела жизнь. Детскую жизнь. Все три девочки так похожи на нее, на Эдит. Такие же светлокожие, светловолосые, с золотистыми веснушками на носу, и один и тот же у всех неспешно-приветливый нрав. Эдит часто разглядывала их, сравнивая с собой, какой запечатлел ее фотограф на нескольких снимках, оставшихся у нее с детства. И Клаус, если был в духе, спрашивал: «Как поживает мой девичий квартет?» Но порой он словно и вовсе забывал о них. Эдит думала: просто он очень занят. Ничего-то она не видела, ничего не понимала. Утром он уходил на службу, вечером возвращался домой, качаясь, как маятник, между двумя полюсами бытия. Как и все другие мужья. И где-то встретил он девушку, знавшую о нем многое, — такое, что Эдит позабыла давно, а может, не ведала никогда. Лишь то, в чем мы нуждаемся сами, дано пробудить нам в других.

Эдит постелила себе на тахте и забралась под перину, сжавшись в комок, как ребенок. Она думала: и зачем только нам приспичило ехать в Испанию? Но в ту пору она радовалась поездке не меньше мужа. Они и деньги откладывали на нее — еще задолго до того, как приобрели дом. А детей тогда отправили к родителям Клауса.

Странно, как мало воспоминаний осталось у нее от самой поездки… Ехали они через Францию, и в вагоне Клаус почти все время дремал. Раз она смерила его внимательным взглядом — и ужаснулась: какое старое, усталое у него лицо… Она взяла его руку и принялась ее гладить, охваченная материнской нежностью к мужу, и зашептала ему в ухо, что скоро, совсем уже скоро они увидят синие горы его мечты и позабудут серую пыль буден, затянувшую их любовь. В ту пору они вполне могли сказать друг другу такое. Оба равно жили ожиданием чуда, все тогда делили они пополам и были почти что счастливы.

Вдруг она прошептала в темной звенящей тиши: только бы он скоро вернулся! Мелко дрожала верхняя губа, и боль исторгла у нее тяжкий вздох — так всхлипывает ребенок после долгих изнуряющих рыданий. Кончилось действие пилюль; стоило ей побороться со сном — и они уже не помогали. Ей вдруг мучительно захотелось сказать мужу, что там, в Испании, она ничего не почувствовала при виде гор и не догадывалась о его чувствах. Что она не знает за собой вины, но детям, всем троим девочкам их, когда-нибудь выпадет тот же жребий, если только он их оставит. Всякая любовь проходит, а ему уже скоро сорок четыре, и вообще…

Сердце неуемно стучало, она села в кровати, прислушиваясь к звукам с улицы. В замок вставили ключ. Это он! Эдит тихо выскользнула из кровати и прокралась к двери гостиной, но муж сразу же поднялся наверх, в спальню. Эдит надела халат и, толком не зная, что она ему скажет, босиком прошла вслед за ним наверх и распахнула дверь в спальню, как раз в ту минуту, когда он стягивал с плеч подтяжки. Пиджак висел уже на спинке стула. Клаус удивленно взглянул на жену и раскрыл рот, готовясь что-то сказать, но она, словно страшась его слов, торопливо, сбивчиво произнесла:

— Прости, я не знала, что уже так поздно.

Он улыбнулся смущенно и не стал раздеваться дальше.

— Да, — ответил он, — мы всегда упускаем время…

И хотя, возможно, он ничего особенного этим сказать не хотел, слова его потом еще долго отдавались в душе Эдит, даже спустя много лет, когда три маленьких дочки выросли, обзавелись семьями и стали изредка, приличия ради, навещать свою мать, оставленную мужем. Может, что-то дрогнуло бы в их сердцах, случись им хоть раз увидеть настоящие горы? Этого Эдит так и не довелось узнать.

КИНЖАЛ

Перевод Б. Ерхова

Он проснулся и смотрел на свою еще спящую жену серьезно и сосредоточенно, словно перед ним была математическая задача, которую он был обязан решить, прежде чем приниматься за другие дела. Утром, перед тем, как он будил ее, у него всегда возникало к ней чувство нежности, но чувство это быстро проходило, и жене редко представлялся случай убедиться в нем. Он слышал, как сын, покашливая и тихо разговаривая сам с собой, ходит по детской. Будить родителей ему было запрещено строжайшим образом.

Он отвернулся к стенке и громко сказал:

— Эстер, уже восемь часов!

Таково было его обычное утреннее приветствие. По причине, неясной для него самого, он считал своим долгом держаться в кругу семьи сдержанно и почти по-прокурорски требовательно, что, в общем-то, отражало его отношение к жизни и, кроме того, помогало укрепиться во мнении о себе самом как о человеке разумном, презирающем сантименты. На его рабочем столе в конторе не стоял портрет жены, как у других коллег, он не обходил их с фотокарточками отпрысков, приставая ко всем кстати и некстати. И словно бы в отместку, жена и сын жили в его мыслях почти постоянно, хотя, что именно так крепко привязывает его к ним, он не понимал, как не понимал, отчего не может даже мысленно отделить их друг от друга. Они были его двойной, неотвязной тенью, плодами воображения, избавиться от которых он не мог, порождением его неискоренимой, ненавистной ему слабости. Они мешали его планам, отвлекали или раздражали его как раз в то время, когда ему требовалась предельная собранность. Он часто думал: если бы не эти двое, жизнь могла бы сложиться по-иному. Он встретил Эстер еще студентом. Теперь он не знал, женился бы он на ней, если бы не заставила необходимость? Он много раз в день задавал себе этот вопрос, не находя на него ответа и не задумываясь о том, имеет ли он практическое значение в теперешних обстоятельствах. Но уже одна мысль, что его судьба может зависеть от каких-то случайностей, бесила его. Люди и вещи — ими следует обзаводиться ради достижения какой-то вполне определенной цели. Их надлежит использовать, иначе они используют тебя.

Он сел на постели и молча посмотрел на жену, которая причесывалась перед туалетным столиком в одной комбинации, нисколько не стесняясь своего вида, словно они прожили вместе уже двадцать пять лет. Она встретилась с ним взглядом в зеркале и осторожно и виновато улыбнулась — старалась подладиться под его манеру держаться, но это только разозлило его.

— Ты, конечно, не можешь одеться нормально перед тем, как сесть причесываться? — брюзгливо бросил он.

Не ответив, она поднялась и ушла к ребенку.

— Доброе утро, крошка, — сказала она так, словно тот все еще был младенцем. Она портила мальчишку. Своим материнским сюсюканьем она высасывала из него все соки самостоятельности. Но ничего, он им обоим еще покажет! — что именно он им «покажет», он и сам не знал. Взглянув на часы, он прыжком соскочил на пол и, потянувшись за одеждой, чихнул раз пять или шесть подряд. По утрам его всегда одолевал насморк. Насморк не имел с обыкновенной простудой ничего общего. Врач сказал, что это нервное. До женитьбы он не болел ничем.