Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 31

– Да что ты навязался… гых-гых… мне на голову? Мое дело решенное. Оставь ты меня. Себя зря погубишь. Дурень.

– Ругайся, ругайся! Я и не с такими дело имел. Сейчас поедим чего-нибудь и в дорогу.

– Оставь ты… Что ты ко мне прилип? Я под крышей хочу кончиться. И дед и отец в хате отходили, как люди, чем я хуже их?

– Ну и оставайся один, черт упрямый!

Николай ушел от раненого в соседнюю комнату. Там он поднял с пола пакет и стал сосать аккуратные кусочки иноземного сахара. Хрустел ими в темноте, как мышь. Мороз давно отпустил лицо Николая, и теперь в его кожу вгрызались десятки пил. Но злость сделала его нечувствительным. «Упрямый черт. Сумашедший, что ли? Другой бы на его месте обрадовался помощи… Первый случай в моей практике», – вспомнил Николай о том времени, когда он до войны работал в санитарной авиации.

– Я ушел за водой… Слышишь? – сказал он.

– Пойди сюда, – ответил раненый.

И вот Николай опять нагнулся над неподвижным, но разговаривающим кулем.

– Из колодца… гых-гых… не бери. Там под горой озеро. Посматривай только. Их разведка сейчас работает.

– Ничего, поостерегусь, – шепнул Николай и, вынув пистолет, осмотрел его в лунном свете.

– Это ты оставь, – отстранил раненый оружие Николая. – Игрушка. Вот возьми.

Он пошарил за спиной и вынул что-то. Николай получил автомат. Его пальцы, ощупывая массивное с прорезями радиатора дуло, сделались липкими.

– В чем это она у тебя? – шепнул он.

– Маргарин тут… гых-гых… нашел. Смазал на всякий случай – в снегу долго лежал. Ну, а ты смотри, чуть что – ложись и поливай.

– Ладно, сумею.

– Да не ладно, а дашь очередь, переползи и опять… давай им жизни.

– Хорошо.

Николаю не пришлось пользоваться автоматом. Лес молчал. Светила луна. Синие искры на снегу были неподвижны. Никто не прятался за сугробами. И только у озера Николай вздрогнул…

Мороз стал веселее. С таким азартом этот враг потрескивал льдом, что мурашки по коже!

– Попей… Сахару, может быть, пососешь? – вернувшись, Николай протянул раненому пакет и кастрюлю с плавающими в воде льдинками.

– Не хочу. Покурить бы… гых-гых… Сейчас.

– Курить? – окрылился надеждой Николай. – Давно бы тебе так. Это лучше, чем ругаться. На твое счастье, есть у меня. Дареная.

Он вынул из кармана кисет с трубкой и вдруг заволновался и опустил руки.

– А спички?

– Пока жив, огонек найдется… Гых-гых-гых!..

Похоже было, что раненый засмеялся.

Он пошарил и достал спички.

Николай помог ему закурить, потом лег рядом на полу и принялся за свой сахар. Так они и пролежали всю ночь – один с трубкой во рту, другой с сахаром за щекой. Спали ли они? И нет и да. Во всяком случае, Николай мог бы дать руку на отсечение, что всю ночь не спал и слышал отчетливо и дальнюю артиллерийскую канонаду и пыхтение трубочки соседа. Но он бы ни за что не признался, что слышал также и свист падающего самолета и видел весь свой бой с проклятой сорокой, только шиворот-навыворот, словно бы кто об этом рассказывал с конца. В общем он мешал сон с явью.

Утро началось опять со скандала. Чуть свет Николай вскочил. Ему, может быть, и не хотелось этого делать, но руки и ноги его так окаменели, бок и спина так захолодели, что другого ничего не оставалось. Он вскочил. Раненый лежал неподвижно. Подол его халата был покрыт ржавыми пятнами. Он держал в закостеневшей руке трубку. Небритое лицо его, утонувшее в глубоком вязаном подшлемнике, было серым. Он, казалось, не дышал…

Николай заторопился. Он нашел норвежские саночки, так знакомые детям всех северных стран. Укрепил на них веревками несколько досок. Сделал для себя из полотенец лямку. И поспешил к раненому. Тут-то и разыгрался скандал.

Раненый словно и не спал. У него были большие серые глаза с нависающими над исхудавшим лицом белыми бровями. Он упрямо сдвинул их.

– Оставь ты… гых-гых… меня. Уходи один. Чего ты хочешь – и себя погубить и мне покоя не дать?

– Затянул Лазаря! Ты, друг, откуда родом?

– Вологодский. Уйди только. Не порть мне расчета.

– Плевал я на твой расчет! Не из староверов ли ты?

– Дед был. Что ты меня за язык тянешь?

– Вот откуда ты такой упрямый! Ну, а у меня дед сквернослов и безбожник был – в Саратове кули таскал. У меня тоже кость злая. Я твою занозу вытащу.

И, не давая упрямцу опомниться, Николай снял осторожно с лавки непокорный куль и понес на улицу. Раненый стонал, закусив губу. Уложив поудобнее, лейтенант привязал его к санкам широкими жгутами из хозяйских простынь. Укутал ноги одеялом.

– Ты лыжи-то… гых-гых… хоть возьми, чертушка. Под лавкой лежат, – сказал изменившимся, уже не злым голосом раненый.

Николай сбегал за лыжами. Приладил их, надел лямку, повесил на шею автомат, схватил палки и тронулся в путь.

Первые три километра были очень трудными. Там, где сам лыжник проходил, санки застревали. Нужно было сворачивать, возвращаться – ведь святым духом не узнаешь, в каком месте укрыт под снегом бурелом. Особенно доставалось раненому. Ямы и бугры словно скрывались до поры до времени, а потом внезапно бросались под полозья. И раз-раз – толчок, и готово – все уже на боку! Николая это сильно тревожило, и он решил переменить тактику. Он хотел посоветоваться со своим пассажиром, но тот сказал тихо:

– Оставь ты, прошу… гых-гых… тебя. Оставь вон в том овражке. Черт с ней, с крышей! Мне тебя жалко. Погибнешь ни за что.

Николай только махнул рукой и принялся за работу. Он оставлял теперь раненого одного и уходил искать удобную дорогу. Потом возвращался и тянул санки.

Так он отмахал примерно еще три километра. И опять они были не из легких.

Потом Николай устроил отдых. Он раскурил товарищу трубку, а сам принялся за свой сахарный запас.

Затем опять началась работа. И уже до самого вечера. А потом всю ночь с короткими перерывами на отдых. Николай все тянул да тянул. Обрывалась лямка. Он связывал и опять тянул. На открытых местах ветер бросался на него. Но Николай только подставлял ему лицо. Оно было для него теперь как бы щитом. «На, на! Рви, мечи, изверг! Ну что ты еще с ним можешь сделать?» Лицо, и правда, было как ледяная маска.

К утру Николай начал чаще делать остановки. Он бегал к товарищу и тормошил, растирал ему лицо, закутывал руки. Слушал. Пассажир жил. Стоял утренний клейкий мороз. Иней совсем на глазах оплетал своей сеткой все, что хоть чуть-чуть дышало, чуть-чуть испарялось.

Потом появилось солнце, и воздух стал суше – полегчало. Но Николаю вдруг сделалось плохо. Он только что тянул санки, как вдруг сильно забилось сердце. Толчки его были так часты, что отдавало в висках. Вот-вот, не выдержав такого бешеного темпа, оно могло остановиться, и не будет тогда ни шелеста, ни движения веток, ни дрожания воздуха. Николаю захотелось закричать от тоски. Но он только воткнул с силой палки в снег и опустил руки. Закрыл глаза. «Не нужно. Не нужно сейчас. Только не сейчас. Ведь можно повременить? Ах, как это сейчас не нужно! Только не сейчас. Ведь можно же не сейчас…»

Когда нашлись силы, Николай настороженно оглянулся. За ним следили большие серые глаза раненого. Николай подошел. Пассажир зашевелил губами:

– Ну, вези уж… гых-гых… вези, чертушка. Я тоже, небось, таким же дурнем был бы.

– Друг, ты мой, дружок! – Николай заволновался. – Я, брат, как еще тебя домчу-то! Дорогу только вот дай прощупать.

И, схватив свои палки, он, оглядываясь, торопясь, поехал напрямик через кусты. Уходил все дальше, выбирая дорогу. «Вот здесь моему приятелю будет спокойнее. И тут санки пройдут ровно. Ну, а здесь совсем отличный спуск. Вот еще там посмотреть, нет ли завала… А теперь, за поворотом, как там дела?» Николай оттолкнулся, и лыжи мягко пошли на поворот. Еще взмах палок – и разз – Николай остановился, еле удержавшись на ногах. Такое же неловкое движение рук повторил его двойник. Да, да, двойник. А кем же еще может быть этот лыжник? По правде сказать, он на Николая нисколько и не похож ни лицом, ни одеждой. Но зато он ехал так же стремительно, как и Николай, и так же теперь был растерян от этой встречи. Он, как и Николай, стоит, тяжело дыша, скривив ноги так, что одна лыжа наехала на другую. Черт возьми, как же лыжники разъедутся на такой узкой тропинке.

– Seis Kabet ylos! Kaany, ympati![2] – крикнул, глотнув воздуху, двойник.

– Я тебе дам сейс! Я тебе такой сейчас дам сейс, скотина ты заморская!.. Антауту![3] – сказал Николай, вспомнив одно финское слово, вычитанное им в военном разговорнике.

Ну, а все дальнейшее представляется так. Николаю бросается в глаза шапочка лыжника. «Посмотрите-ка, кокарда у него даже не сине-белая, а зелено-оранжевая? Это, значит, о тебе я слышал и о тебе читал? Шюцкорист! Может быть, это и пассажира моего один из твоих прихлопнул? Ну хорошо же!»