Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива Страница 10

Октябрь 1953

«Чем торгуешь ты, дура набитая…»

Чем торгуешь ты, дура набитая,Голова твоя бесталанная?Сапогами мужа убитогоИ его гимнастеркой рваною.

А ведь был он, как я, герой.Со святыми его упокой.

Ах ты, тетенька бестолковая,Может, ты надо мною сжалишься,Бросишь корку хлеба пайковогоВ память мужа его товарищу?

Все поля и дороги залилоКровью русскою, кровушкой алою.Кровью нашею, кровью вражеской.Рассказать бы все, да не скажется!

Закоптелые и шершавые,Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.Проходили мы, победители.Перед нами дрожали жители.

Воротились домой безглазые,Воротились домой безрукие,И с чужой, незнакомой заразою,И с чужой, непонятною мукою.

И в пыли на базаре селиИ победные песни запели:— Подавайте нам, инвалидам!Мы сидим с искалеченным видом,Пожалейте нас, победителей,Поминаючи ваших родителей.

1953

Дантон

Черную я вижу гильотинуВ глубине туманных вещих снов,А кругом базарные корзины,Полные отрубленных голов.

Чуть дымилась голова Дантона,И она успела мне шепнуть:— Берегись затрагивать короны,Не вступай на мой несчастный путь.

Продолжала голова с улыбкой,С горьким и циничным шутовством:— Совершил я страшную ошибку:Не дружил с Верховным существом.

Нет прощения и нет примераДля ошибки пагубной другой:Не хотел я скрыть, что РобеспьераПрезираю всей своей душой.

Франция не скрыла, что в ДантонаВлюблена за громовую пасть,И пришлось мне именем законаВ ящик окровавленный упасть.

Разлучиться с телом неуклюжим,Полным грубой силы и огня!Признаюсь, лежать в кровавой лужеОчень неприятно для меня.

Некогда был яростным и целым,Был живым неистовый Дантон.Обладая головой и телом,На суде смеялся дерзко он:

— Вы считаете меня шпионом,Сводником для мерзостных услуг.Робеспьер, глотай скорей Дантона,Но не подавись, любезный друг!

А забавно ведь, что не Людовик —Робеспьер расправился со мной.Кто хоть раз глотнул горячей крови,Не напьется пресною водой.

Кровь он пьет не чересчур ли часто,Трус, чувствительный к людской молве.Пудреную голову отдаст онПожирающей всех нас вдове.

Ну, а я народные надеждыУнесу навек с собой туда…И с загадочной улыбкой веждыГолова сомкнула навсегда.

28–29 октября 1953

Робеспьер

Камзол голубой. Цветок в петлице.Густо напудренная голова.Так Робеспьер собирался молитьсяНа праздник Верховного существа.

Походка подстать механической кукле,Деревянный, негибкий и тонкий стан.Аккуратного стряпчего строгие букли.Повадки педанта. И это — тиран.

Тонкогубый, чувствительный и недобрый,Он держит штурвальное колесо,Лелея в душе единственный образПророка братства Жан-Жака Руссо.

Туманит глаза его светлая влага,Из складок жабо проструился вздох:— Во имя святого всеобщего благаВсе жертвы равняются горсточке крох.

Неужели цена головы Демулена,Лавуазье, Дантона, ШеньеПревышает республики нашей цену,Республики, которая вверилась мне?

Шпионаж, спекуляция, гнусный подкопОмою кровью, искореню… —И — взгляд голубой, ледяной и кроткий —Улыбнулся толпе и парижскому дню.

А на площади шумной на страже стоялаНеподкупная, словно он сам, вдоваИ ударом ножа, скрипя, подтверждалаЕго слова.

Ноябрь 1953

Гафиз

Монахом жил всю жизнь Гафиз.И вот на склоне летПришел к нему смешной капризВоспеть любовный бред.   Вино, и голос соловья,   И солнце, и луну.   У горькой мудрости и я   Всю жизнь была в плену.Но песен сладостной тоскиЗапеть я не могу.Морщины слишком глубоки,И голова в снегу.   Живет в душе смешной каприз,   Его скрываю я.   И что сказал старик Гафиз,   То мне сказать нельзя.

1953

Пруссия

Государство Прусское. Проза.Темный Гегель и страшный Кант.По-солдатски тянутся розыИ муштруется каждый талант.

Здесь, в Берлине, спиваясь, ГофманПрусским призракам руку жал.Здесь писал ироничные строфыИ отсюда Гейне бежал.

И косички российским солдатамПодарил деревянный пруссак.И выламывал ноги проклятыйЖуравлиный пруссаческий шаг.

И вот здесь гениальный юнкерСовершил исторический ход:— Я увижу Германию в стрункеИ единый немецкий народ.

Непреклонно в грядущее веря,Он чудовищный выполнил план.В битве с Австрией создал Империю,Воспитал ее вещий Седан.

Он ускорил, железный канцлер,Катастроф исторических бег.Под немецкие пушки в танцеЗакружился двадцатый век.

Многих многому выучил Бисмарк:И разгадкам велений судьбы,И рассчитанной дерзости риска,<И> холодным приемам борьбы.

И не новый ли дьявольский юнкерШел за старым, как тень его, вслед,И рабочих вытягивал в стрункуДля грядущих боев и побед.

Для грядущего равного рабства,Где размерены отдых и смех.После скучного прусского папства —Социальное папство для всех.

1954

«Зажигаясь и холодея…»

Зажигаясь и холодея,Вас кляну я и вам молюсь:Византия моя, ИудеяИ крутая свирепая Русь.

Вы запутанные, полночныеИ с меня не сводите глаз,Вы восточные, слишком восточные,Убежать бы на запад от вас.

Где все линии ясные, четкие:Каждый холм, и дворцы, и храм,Где уверенною походкойВсе идут по своим делам,

Где не путаются с загадкамиИ отгадок знать не хотят,Где полыни не пьют вместо сладкого,Если любят, то говорят.

1954

«Да, приметы мои все те же…»

Да, приметы мои все те же:Дерзость, скованность, дикость, страх,Неуклюжесть моя медвежьяИ печаль в обезьяньих глазах.   Я не двинусь. Что было, все то же   Пусть останется и замрет,   Только кровь взволнованной дрожью,   Словно струны, артерии рвет.

26 мая 1954

«Что ж, мучай, замучай, домучай!..»

Что ж, мучай, замучай, домучай!Ты, север, так сходен со мной:Взгляд солнца короткий и жгучий,Минута метели хмельной.

И вьется она, и смеется,Змеею кругом обовьет,А сердце тревожно забьетсяИ так же тревожно замрет.

Метельную тяжкую тучуЛуч солнца случайно прорвет,И снова метелью колючей,Как петлей, меня захлестнет.

В чем больше пугающей страсти:В метели, в луче ли, как знать?Но только у них я под властью,Из сердца мне их не изгнать.

31 мая 1954