Юрий Буйда - Жунгли Страница 18

Климс позвонил подружке Музе, велел принести одежду.

- Лимузин закажем, - мечтательно сказал Гена. – Оркестр…

- А что за девчонка у тебя? – спросил Климс.

- Какая девчонка? – Дора сделала бутерброд и протянула Крокодилу. – Ешь!

- С тобой была в магазине вчера. Черненькая.

- А-а, внучка.

- Из Москвы?

- Мать у нее погибла, - Дора вздохнула. – Сожитель зарезал, сука.

- Полина, что ли? – Климс помнил Полину, которая была старшей дочерью Доры. – Так ее ж давно убили.

- Давно было говно, - сказал Дора. – Внучка и живет у меня давно, ты только сейчас разглядел.

- Картину куплю на стенку, - сказал Гена. – С лошадью.

- Лошадь тебе на хера? – Дора снова выпила. – Ты теперь у нас жених – жениху костюм нужен и ботинки лаковые, а не лошадь. Лошадь как насрет, за раз не свезешь.

- Красивая, - процедил сквозь зубы Климс.

- Я тебе дам красивую! – Эсэсовка показала Климсу кулак. – Она еще малолетка, понял?

- Как зовут-то?

- Ты меня понял, Климс? Яйца отрежу, если что.

Климс презрительно выпятил челюсть и сплюнул в раковину.

Когда Муза с Люсендрой принесли одежду, Крокодил Гена уже почти протрезвел. Он расплатился с Дорой, накинув сверху тысячу. Деньги решили спрятать на антресоли – себе взяли только на карманные расходы. Потом отправились к Музе. По пути купили вина в красивых бутылках и конфет в коробках.

- Мотоцикл надо помыть, - сказал Гена.

- Помоем, - откликнулся Климс.

Он вдруг остановился и обвел взглядом двор. Высокие стены полусгнивших домов с трещинами, замазанными черной смолой, тусклые щели окон, черная проволока кустов, выщербленный асфальт, вонючий пар из полузатопленных подвалов, звяканье подъемного крана на соседней стройке, омерзительный свет фонарей, припаркованные повсюду ржавые автомобили, Муза, пахнувшая пивом и сладкой губной помадой, теплый воздух, пропитанный запахами гниющих помоек, сердце, вдруг упершееся каким-то острым углом в кость, привкус табака во рту, кусок говна в прямой кишке, внезапные колики в мочевом пузыре, онемевшие губы…

- Ты чего, Вить? – спросила Муза. – Тебе плохо, Вить?

- Ненавижу, - Климс сплюнул. – Поджег бы тут все на хер.

- Пожарник нашелся, - Гена усмехнулся. – А дальше что?

- Ничего, - Климс тряхнул головой. – Чего встали? Пошли давай!

Все в Жунглях звали его Климсом, и многие считали, что это его настоящее имя. Но это было прозвище – Климс сам его придумал, когда ему было семь лет. Он не любил, когда его называли Виктором: это имя казалось ему слишком мягким, оно не соответствовало его представлениям о себе. На первом же уроке в первом классе на просьбу учительницы назвать свое имя он ответил: «Климс». Слово звякнуло, и никто даже не засмеялся. Так и прилипло – Климс. Виктор Климов стал Климсом. Он не откликался на имя – только на прозвище.

Мать и отчим Музы уехали в Египет отдыхать, дома был только сын отчима Лева, семнадцатилетний прыщавый увалень. Все знали, что он влюблен в Музу и ревновал ее к Климсу. Муза ненавидела Леву, потому что им приходилось делить комнату на двоих. «Днем еще ничего, - рассказывала он Люсендре, - а ночью дрочит и дрочит. На меня дрочит. А когда меня нет, на трусы мои дрочит. Все трусы обдрочил, пидор». Лева презирал Климса и называл его бандитом. Муза же таяла и млела, когда Климс приходил к ней. Она могла часами обследовать его широкую голую спину и давить на ней прыщи, нежно при этом воркуя и мурлыча, а Климс смотрел телевизор, сурово сдвинув брови. Лева подглядывал за ними в дверную щель и мечтал о том дне, когда Климса закуют в кандалы за какое-нибудь страшное преступление. Тогда Муза будет принадлежать ему, Леве, принадлежать целиком – с длинными извилистыми ногами, маленькой грудью и пухлыми глупыми губами.

Крокодил Гена устроился на диване перед телевизором рядом с Люсендрой, Муза поставила диск с порнушкой, а Климс открыл вино и растянулся на полу.

Лева налил в чайную чашку портвейна, в ненавистью в сердце переступил через бесстыжие Музины ноги и скрылся в соседней комнате. Он старался не думать о Музе, и о том, что происходило в соседней комнате. О ее горячих голых ногах, о высокой смуглой груди Люсендры, распиравшей ее маленькую блузку, и об этих вонючих лапифах, Климсе и Крокодиле, которые никогда не смогут оценить, что им позволено шупать, лизать и трахать.

Лева вздохнул. Он сел к компьютеру, прочел последнюю фразу: «При взгляде на нее Капитан Сириус понял, что сбылась его давняя мечта – он достиг центра Вселенной» - и стал писать дальше: «У нее были огромные глаза, дивная кожа, обворожительные пальчики и ломкие детские ножки…» Он зачеркнул «ломкие», написал «извилистые». В конце концов инопланетянка с извилистыми ногами умрет в страшных мучениях. Ее изнасилует дракон, у которого чешуя покрыта ядовитой слизью, а член величиной с бейсбольную биту. Но сначала она подарит Капитану Сириусу незабываемое наслаждение…

Он вздрогнул, услышав громкий смех.

- Это анальный секс, дурак! – закричала Муза. – Ну ты и лох, Генка! Ну и лошара!

- Не, - сказал Крокодил. – Какой там секс, если там говно?

- Некоторым нравится, - сказала Люсендра. – У меня одна подружка не может кончить, если спереди, только сзади.

- Что я, пидорас, что ли?

- Да тебя никто не заставляет!

- Пора, - Климс посмотрел на часы. – Поздно уже.

- Да то что, Климс! – закричала Муза. – Куда ты пойдешь, домой, что ли?

Все знали, что дом – это последнее место, куда Климс пойдет среди ночи. Его родители развелись, отец сошелся с другой женщиной, жившей в поселке и психбольницы, а мать что ни день таскала новых мужиков. Она не обращала внимания на сына, и Климс ненавидел мать. Вообще-то он ненавидел все и вся, но мать была средоточием его ненависти, а дом, где она пила, трахалась и бродила голой и пьяной при сыне, - адом, из которого Климс мечтал вырваться.

- Дела. – Климс отстранил Музу. – Надо мне.

Муза надулась.

- Ну не переживай. – Люсендра обняла ее и поцеловала по-фабричному, в губы. – Я тебя люблю, зайка. Чмоки-чмоки!

- Чмоки-чмоки, - уныло откликнулась Муза.

- Идете вы там или нет? – крикнул из прохожей Климс.

Оставшись одна, Муза вылила в стакан остатки портвейна, достала альбом с фотографиями и забралась с ногами на диван.

Пять лет назад они втроем – мать, отчим Антон и Муза – побывали в Египте, сделали много фотографий. Муза любила разглядывать эти снимки, напоминавшие ей о двух неделях райской жизни. Верблюды, кораллы, пирамиды, Муза на квадроцикле, Антон – косая сажень в плечах, седой ежик, длинные мощные ноги – на ослике, мать по грудь в бассейне с голубой водой… В первый же день мать почувствовала себя плохо. Она почти не выходила из номера, лежала с мокрым полотенцем на лбу, обложенная бутылками с ледяной водой. Антон и Муза целыми днями были представлены себе. По вечерам они гуляли, взявшись за руки, пили вино на пляже, любовались египетской луной и трахались, как землеройки. Антон говорил, что землеройки начинают трахаться еще во чреве матери, чтобы поскорее наплодить потомство – инстинкт самосохранения. Антон безжалостно терзал Музу, а потом смеялся: «В прошлой жизни я был утюгом». Муза не жаловалась, потому что все остальное было здорово – море, пальмы, даже пустыня.

Вообще же ей было больно, а вдобавок после секса с Антоном у нее разбаливалась голова. И после секса с Климсом – тоже. Климс набрасывался на нее и грубо трахал. Ему нравилось трахаться так, словно они, Климс и Муза, хищные звери, сцепившиеся у водопоя не на жизнь, а на смерть. Ему нравилось, когда она кричала, но кричала она от боли, а вовсе не потому, что ловила кайф.

Муза обожала Климса, но это было обожание с примесью страха. Она боялась, что Климс узнает об Антоне, который, если жены и сына не было дома, по-прежнему заваливал падчерицу где придется. Еще больше она боялась, что Климс узнает о ее походах на Фабрику.

Фабрика находилась километрах пяти от Жунглей. Когда-то она выпускала канцелярские товары. Затем там поселились автосервисы, склад, оптовые магазины. В одном из цехов снимались порнофильмы. Милиция несколько раз пыталась накрыть порнографов, но безуспешно.

Люсендра отговаривала ее, но Музе очень хотелось попробовать, и однажды они отправились туда вдвоем. Музу Фабрика поразила. Девушки и женщины деловито трахались перед камерой, лизали, сосали, глотали, выплевывали, растопыривались и корячились, а потом, потные и усталые, пили пиво и курили, сидя на скамейке у стены, пока их подружки перед камерой трахались, сосали и корячились. Это и впрямь был фабричный конвейер.

- А это Великая Пипа, - сказала Люсендра, когда в павильоне появилась ухоженная женщина лет сорока, в мужской шляпе, в цветастой жилетке, с серьгами до плеч. – Он тут главная по пизде. А еще он инструктор по Глубокой Глотке.

У Великой Пипы было смуглое цыганское лицо, нос с горбинкой и огромный рот с яркими губами. Она коснулась Музиной груди – пальцы были сплошь в кольцах и перстнях – спросила с материнской улыбкой: «Целка?»