Лидия Раевская - Билет на вчерашний трамвай Страница 19

Динька прижал к груди сжатый кулак, а я громко кашлянула.

– Извините, что помешала вам деньги прятать, как говорится. Послушайте, я себя чувствую настолько некомфортно, что или прям щас разревусь, или выгоню вас обоих по домам. Устроили тут «Мы делили апельсин, много нас, а он – один». Не умеете пить – пейте молоко!

С этими словами я схватила со стола почти опустошенную бутылку водки, выплеснула остатки в раковину и встала между двумя неудавшимися моими судьбами.

– Ксюх, можно мне у тебя остаться, а? – спросил Динька и виновато посмотрел мне в лицо.

– Нет, – отрезала я. – И Пашки это тоже касается. Сейчас выйдем на лестницу, покурим и разойдемся по домам. Всё. Это не обсуждается. Мне надо побыть одной и о многом подумать, ясно?

– Ясно…

– Тогда встали, собрались, и на лестницу. И побыстрее. …Когда они ушли, я разделась, забралась под одеяло и попыталась собраться с мыслями.

Не получилось.

Я попыталась еще раз, а потом выключила свет, уткнулась лицом в подушку и заревела.

Я ревела, сама не зная, почему.

И чувствовала, что мне от этого становится легче.

А наревевшись, нашарила под подушкой «Унесенных ветром» и сказала сама себе:

– Завтра. Я подумаю об этом завтра. А завтра уже был новый день…

Часть вторая

«У каждого из нас на свете есть места,

Куда приходим мы на миг отъединиться,

Где память – как строка почтового листа

Нам сердце исцелит, когда оно томится…»

У каждого из нас, где-то глубоко-глубоко внутри, есть сундучок. Маленький такой сундучок. В него мы на протяжении всей жизни осторожно складываем свой первый выпавший молочный зуб, первый синяк на лбу, первую двойку в школе. Потом туда же отправляются первый поцелуй, первая любовь, первые стихи о разбитом сердце.

Проходят годы, а сундучок все пополняется: первая машина, первое слово ребенка, первая потеря близкого человека…

Для чего он нужен, этот сундучок? Почему мы так трепетно охраняем его от чужих глаз?

Наверное, чтобы иногда, услышав знакомую мелодию по радио, незаметно для окружающих нырнуть туда. И вытащить далекий летний день девяносто первого года, лавочку во дворе своего дома, бутылку портвейна «777», в народе – «Три топора», и магнитофон «Весна». И ведь никто не догадается, почему в твоих глазах скользнула легкая, как паутина, тень улыбки. Скользнула – и исчезла.

Вот, наверное, для того он и нужен, этот сундучок.

Когда я была молода и красива, когда целлюлит еще не свисал из моих штанин снизу, когда все носили лосины и джинсы диких, кислотных цветов, а губы красили сиреневой помадой, – меня вожделели все половозрелые жители поселка N, неподалеку от которого мой дед-инвалид получил когда-то свои законные шесть соток.

Мода на ватники и телогрейки, царившая в нашем садоводческом товариществе «Родина», вызывала у меня кислую отрыжку, поэтому местным Жан-Полем Готье стала именно я.

Это я заставила всех девок-дачниц шляться по лесу на каблуках и в кожаных юбках.

Это я пугала мальчиков-дачников мэйкапом в стиле «Авария – дочь мента».

Это я наращивала ресницы, кроша ножницами вату в мамину ленинградскую тушь «Плюнь-намажь».

А еще у меня были джинсовые шорты, как у певицы Сабрины.

Джинсы-трусики. Сильно рваные. Увешанные ключами от пивных банок.

Я была не отразима ни в одной луже, и мой дедушка-ветеран охаживал меня по горбу костылем за то, что с восьми часов вечера и до двух ночи под окнами нашей дачи стоял свист молодецкий, вопли: «Ксюха! Выходи гулять!» и рев мотоциклов, а также за суицид, происходивший под окном дедовской спальни раз в неделю.

Суицид всегда происходил с ушастым мальчиком Петей, которому пора было идти в армию, а он не мог туда пойти, не будучи уверенным, что я буду ждать его оттуда два года.

Я не хотела ждать мальчика Петю. Я вообще никого и ниоткуда ждать не хотела. Я хотела покорять дачу и окрестности джинсовыми трусами и вызывающим макияжем.

Петя впадал в уныние и отчаяние.

И, вооружившись старым бритвенным лезвием «Нева», удрученно пилил себе запястья, сидя в моем саду под облепихой, при этом жалобно напевая:

О, маленькая девочка со взглядом волчицы,

Я тоже когда-то был самоубийцей…

Дед открывал форточку и наугад тыкал в облепиху костылем. И всегда метко. Ибо не зря носил Звезду Героя.

Петя спасался бегством, а через неделю снова пел песни под облепихой.

А я понимала, что Петя меня недостоин, и ждала ЕГО. Того, кто оценит мой мэйкап и шорты по максимальной шкале красоты.

Как-то поздним вечером, нарисовав сиреневой помадой влажную похотливую улыбку и надев майку с Микки Маусом, я с подружкой Полиной пошла к партизанам.

То есть, в город за пивом. Город славился своим пивом и соответственно партизанами.

Мы надеялись получить и то и другое. Желательно бесплатно.

Пиво мы себе купили сами, а вот партизан пришлось поискать. Искали долго. Часа полтора. И все-таки нашли.

Два стриженых затылка сидели на бревне и пили водку. Мне понравился затылок справа. Я подкралась к нему со словами:

– Откройте мне пиво!

Левый затылок уронил пластиковый стаканчик, куда струйкой вливал нектар из мутной бутылки обладатель правого затылка, и зарычал:

– Сука! Я тебе щас череп вскрою без наркоза, нах! Полинка испугалась и тут же спряталась за кустом, где заодно

и пописала. А я не испугалась, потому что знала, что у меня майка с Микки Маусом и помада, очень модная в этом сезоне.

Правый затылок обернулся порывисто. В его движении угадывалось непреодолимое желание выбить мне зуб. А я очаровательно улыбнулась и добавила:

– Пожалуйста…

Затылок, оценив майку и помаду, плюнул мне на новые туфли и вежливо процедил сквозь зубы:

– Давай сюда свою мочу. Открою.

Из-под куста вылезла еще одна бутылка. Затылок посмотрел туда, откуда она вылезла, сморщился, но и ее открыл.

За это время я уже успела оценить затылок в анфас и в профиль, и он мне понравился. Поэтому уходить я не спешила и развязно предложила:

– Мальчики, а вы нас до дома не проводите? Мы дачницы…

Кодовое слово было произнесено. Дачницы. Партизаны всегда делали стойку на это слово. Потому что все они хотели жениться на дачницах и жить в Москве.

Но это оказались неправильные партизаны. Потому что они хором ответили:

– А че вы тут делаете, дачницы? Идите в жопу.

Полинка снова пописала, натянула трусы и двинула в сторону нашего поселка. А я осталась. И с нажимом повторила:

– А нам страшно идти одним. Понятно? Меня зовут Ксеня, я знаю Борьку Лаврова, и меня непременно надо проводить до дома. Ага.

Абориген, вызвавший у меня симпатию и легкое сексуальное возбуждение, сплюнул себе под ноги и трезво ответил:

– Вот пусть Лавров тебя и провожает. Че ты до нас-то домо-талась, чепушила?

Полинки уже и след простыл. Микки Маус померк на моей плоской груди, а помада осталась на горлышке пивной бутылки. Аргументы закончились.

Я развернулась и тут же во что-то вляпалась.

Наклонилась, чтобы вытереть туфлю о траву, и явила миру свою попу в джинсовых трусах.

С тех пор я уверовала в то, что задница – это лучшее, что у меня есть. Потому что тут же почувствовала на ней чьи-то руки, и голос, принадлежащий симпатичному аборигену, вдруг сказал:

– Где, говоришь, ваша дача?

…Его звали Слава. Он работал машинистом электрички, был высок, красив, зеленоглаз и остроумен.

Через неделю я влюбилась в него по уши.

По ночам мы воровали у Славкиного соседа старый «УАЗик» и гоняли на нем по городу.

Мы гуляли по просмоленным шпалам до электродепо и обратно.

Мы ночевали в лесу возле костра. Мы сломали диван у него дома. Он называл меня «куклой». Его мама звала меня «дочей».

Я выкинула сиреневую помаду, шорты-трусы и майку с Микки Маусом.

Я научилась готовить пищу. Меня позвали замуж.

Замуж мне не хотелось ну совершенно. Поэтому я вновь откопала своего Микки Мауса и порношорты, с неподдельным сожалением призналась Славе в том, что на роль жены совсем не подхожу, и первой электричкой вернулась в Москву.

Конечно, сердце у меня – не камень. Конечно, я долго страдала и переживала. Конечно, я писала ему длинные письма, ни разу не получив ответа.

Но потом жизнь пошла своим чередом, я вышла замуж, – разумеется, не за Славу, – у меня родился Андрюшка и, как водится, ушел муж.

Всё как у всех практически.

Но пердящий «УАЗик», теплые шпалы и костер в лесу заняли особое место в моем сундучке. С годами я ныряла в него все чаще, доставала свои воспоминания, облизывала их, протирала от пыли и осторожно укладывала обратно. На лучшую полочку в кладовой своей памяти.

Года два назад мне даже пришла в голову идея написать книгу. Про настоящую любовь. А не про розовые сопли и «его нефритовый стержень нежно проник в розовый бутон Жозефины, и их накрыла волна экстаза». Я сидела на работе и, забив на всех и вся, писала книгу про любовь. Про меня и про Славу. И даже написала, что характерно.