Ларс Кристенсен - Посредник Страница 24

На десерт была клубника со сливками. После Ивер хотел помочь перемыть посуду. Что дальше? Протравить дом морилкой? Выкопать новый колодец? Собрать крыжовник? К счастью, мама решила, что управится сама, в смысле, с мытьем посуды, но мне это «к счастью» ничего хорошего не сулило: ведь я сидел на пару с Ивером на балконе и не знал, что делать.

– А что за скандалы? – спросил я.

Ивер Малт смотрел в сторону и повернулся ко мне далеко не сразу.

– Теперь твоя очередь рассказывать, – сказал он.

– Что рассказывать?

– Как все было.

Я, тем летом вечный болван, решил, что он имеет в виду Хайди.

– Подходяще.

– Подходяще? Ты о чем?

– Подходяще, – повторил я.

Ивер наклонился над столом, на лице его отразились замешательство и нетерпение.

– Что значит «подходяще»?

Надо раз и навсегда поставить точку. Покончить с Ивером Малтом.

– Тебе-то какое дело?

Ивер некоторое время молча смотрел на меня затуманенным взглядом. И вдруг рассмеялся:

– Ты подумал, я про твою девчонку! Про Хайди! Вот что ты подумал! Смехотура!

Я смутился, отвел глаза, стал смотреть на этот треклятый фьорд, на далекие холмы и на самолет, поднявшийся с Форнебу. Как бы мне хотелось очутиться на его борту, улететь, все равно куда. Повторяю: то лето изобиловало смущением. Из-за Луны. Луна делала нас такими. Луна сама не светит. Она отражает чужой свет. Люди лишат смущенную Луну девственности, и теперь она круглые сутки заливала нас своим румянцем.

– Очень смешно, – сказал я.

– Я про «Моби Дика», дурень! Кто победил?

Я рискнул и сделал ставку на кита, вдобавок Ивер-то книгу не читал, так что ответить я мог как угодно.

– Победил белый кит.

– Кит? Почему?

Я ступил на нетвердую почву. И предпочел бы, чтобы лето поскорее закончилось.

– Потому что с белым китом шутки плохи.

И тут произошло кое-что странное. Ивер Малт разозлился. Я видел по нему. Очень здорово разозлился. Он это имел в виду, когда говорил, что я не видел его злым?

– Дерьмовая книжка! Пошел ты на фиг!

– Не я же ее написал. Расслабься.

– Все равно пошел на фиг.

– А чем плохо, что победил кит?

– По-твоему, животные должны побеждать людей? Черта с два!

– Кит-то, он огромный.

– Ну и что? Когда охотятся на лося, ты за кого? За охотника или за лося?

Я пожал плечами:

– Ни за кого.

– А так можно?

– Можно.

– Не верю!

Мы помолчали. В глубине души – не знаю, где это в точности, – я надеялся, что теперь между нами все кончено, флагшток покрашен, котлеты съедены, про «Моби Дика» мы тоже поговорили. Хватит. Ивер нарушил молчание первым:

– Порыбачим завтра?

– У меня встреча, – соврал я во второй раз.

– С Хайди?

– Не твое дело.

Ивер быстро встал:

– Могу показать тебе мой второй секрет.

– А просто рассказать нельзя? Но раз уж тебе непременно…

Он перебил:

– Нельзя. Ты должен увидеть.

Он пошел к калитке и вскоре исчез из виду. Мне хотелось, чтобы навсегда. Вот так я, стало быть, думал. Не оставлял он меня в покое. А я хотел покоя. Мне хватало собственных неприятностей. А он прилип как банный лист. Мне хотелось продолжить стихи про Луну. По плану в ту ночь, когда люди завладеют Луной, мне останется сочинить всего одну строчку. Единственный человек, которому позволено мне мешать, – это Хайди, хотя, пожалуй, она особо не рвалась мне мешать, почем я знаю, да ничегошеньки я не знаю, так-то вот. Фьорд сменил рисунок. Тут я опять заметил желтый блокнотик. Он валялся под столом. Я поднял его. На первой страничке стояло мамино имя и год. Лето 1969 г. Хотел открыть. Просто не мог не открыть. Должен открыть. И тут вошла мама, резко остановилась в дверях уже темной комнаты. Я положил блокнотик на стол.

– Ты что сказал, когда я заглянула в твои записи?

Я чуть не брякнул, что есть некоторая разница между стихами и подсчетами и списками покупок, если ей самой это непонятно. Еще мог бы сказать, что я ни словечка не написал, так что она может смотреть сколько угодно.

– Извини, мама.

Она села.

– Не сходишь как-нибудь со мной на пляж? Там сейчас очень здорово.

– Может быть.

– Стыдишься собственной матери?

– Нет, конечно. Стыжусь? С какой стати?

– Откуда я знаю.

Сейчас, именно сейчас я мог сказать, что горжусь ею. Но вместо этого спросил:

– Почему ты так сделала?

– Что сделала?

– Наорала на Гулликсен.

– Потому что она не имеет права так говорить об Ивере. К тому же я не орала.

– А как, по-твоему, это назвать?

– Поставила ее на место. Порой приходится так поступать.

– Так или иначе, папе больше позвонить не удастся.

– Я всегда плачэ.

– Можно позвонить с парома.

– Вот видишь? Все уладится. Кстати, он передает тебе привет. Гипс ему не снимут раньше августа.

– Я думал, все не так серьезно. Прошлый раз ты сказала, что стопа только вывихнута.

Мама закурила сигарету и почти исчезла в подвижном сизом облаке, в безразличии, вернее, в беспечности, которой я ей желал и одновременно боялся.

– Кто бы знал, – сказала она.

Остаток вечера я разыскивал Иверову кепку и в конце концов нашел ее среди вереска под сетчатым забором.

16

Затор на пишмашинке! Шесть рычажков сплелись в букет мертвых букв. Я попробовал их расцепить. Безуспешно. Попробовал оторвать их друг от друга. Опять безуспешно. Упрямые цветочки. Когда это случилось? Я понятия не имел. Может, Тетушка Соффен ковырялась с машинкой, пока тут сидела? Или я сам, когда взбесился, стараясь читать «Моби Дика», и не понимал, что творю? Может, клавиши сами заклинились или вздумали посмеяться надо мной? Не все ли равно – факт есть факт. Я начал стучать по свободным клавишам, и в конце концов заклинило весь алфавит. Я лег, но заснуть не мог. Снова встал, опорожнил мусорную корзинку, попробовал сложить «Моби Дика» по порядку. Дошел до 38-й страницы и больше не выдержал. Тут кое-что пришло мне в голову. Я, конечно, тяжелодум, но если уж что смекнул, то дальше соображаю совсем неплохо. Перво-наперво я тихонько спустился вниз, открыл бельевую корзину под лестницей, выкопал со дна журнальчики, вернулся наверх и разложил их на кровати. И действительно, «Моби Дик» Германа Мелвилла нашелся среди «Классиков в картинках», знаменитых книг и событий, представленных новым и забавным способом. Теперь мне хватило трех минут и восьми секунд, чтобы прочесть «Моби Дика». Прямо навстречу тебе плыву я, о все сокрушающий, но не все одолевающий кит; до последнего бьюсь я с тобой, из самой глуби преисподней наношу тебе удар; во имя ненависти изрыгаю на тебя мое последнее дыхание. Я лег и уснул.

Наутро я упаковал чемоданчик, закрепил его на багажнике велика, надел кепку и отправился к Сигналу. Ивер Малт сидел на складном стуле, с последней курицей на коленях и биноклем на шее.

– Вообще-то, я ошибся с финалом «Моби Дика», – сказал я.

– У тебя тоже плохо с чтением?

– У них ничья. Капитан Ахав тоже победил.

– Как ты это объясняешь, Умник?

– Капитан Ахав победил себя.

Ивер поднял бинокль, долго смотрел на меня.

– Ты прав, – сказал он.

– Ладно. Так и будем считать.

– Ты прав насчет кепки, она впрямь выглядит по-дурацки. Оставь ее себе.

Я сорвал кепку с головы, швырнул Иверу. Она упала на землю, поднимать ее он не стал.

– Послушаем вместе, как они прилунятся? – спросил он.

– У меня встреча.

– Ты еще вчера говорил.

– Что говорил?

– Что у тебя встреча. У тебя всегда другие встречи.

– Ну и что?

– А все же ты здесь. Уезжаешь?

– Нет. С какой стати?

Ивер кивнул на мой чемоданчик и засмеялся:

– Вообще-то, с ним особо далеко не уедешь.

– Собственно, поэтому я и здесь. Нужен ремонт.

Ивер встал, положил бинокль на складной стул, а курицу бросил через бельевую веревку.

– Пошли, – сказал он.

Я зашагал следом, за барак. Там находился огородик с репой, картошкой и морковью, а по другую его сторону – сарай, мастерская Иверова папаши. Мы вошли. Внутри помещение с косым потолком было куда просторнее, чем казалось снаружи; оно прямо-таки раскрывалось, будто церковь, подумал я, и будь Иверова кепка по-прежнему у меня на голове, я наверняка бы ее снял. Повсюду развешен инструмент: отвертки, ножи, слесарные ножовки, кусачки, молотки, автогенные резаки и множество других штуковин, ни названий, ни назначения которых я знать не знал. Я и не представлял себе, что существует столько всяких инструментов. Здесь велосипедные рули превращались в подсвечники. Здесь автомобильные капоты становились бочонками и тазами. Здесь детские коляски превращались в платяные вешалки, а автомобильные колпаки – в кастрюли. Все, что попадало в этот сарай, выходило из него другим. А оставшееся превращалось в блесны. Они висели на веревке между дверью и окном, десятка три, не меньше, а то и больше, все разного цвета и формы. Ивер подошел ближе, показал: