Алексей Колышевский - Изгои. Роман о беглых олигархах Страница 28

– Хорхе, дружище, как мне тебя благодарить?! Денег у меня маловато, – я, саркастически морщась, предъявил всю свою наличность, – но я сразу вышлю. Только скажи, куда.

– Да отвали ты, – он беззлобно выругался. – Я был тебе должен, а долг для мужчины – это все. Считай, что мы теперь квиты.

…Паспорт Соединенного Королевства – даже и не восхитительная по уровню исполнения подделка, а оригинал! – был готов через сутки. Доставил его парнишка, похожий на развозчика пиццы. Он подкатил на крохотном мопеде: тощий, с потертым рюкзачком, откуда достал пачку денег, документы и крохотный компьютер-«наладонник».

– А это зачем? – я щелкнул пальцем по экрану «наладонника».

– Э-э-э, – парень меня не понимал. И чего я не стал в институте учить испанский? Ведь была возможность! Будет когда-нибудь время – займусь. На пенсии, если получится дожить.

Он включил компьютер, орудуя маленькой палочкой-«стилусом», нажал на значок «аськи» – программы быстрого обмена сообщениями. В окне «аськи» маячило уведомление о новом сообщении.

«Старик, возьми без отдачи. Сожалею, но мы не сможем встретиться. У меня проблемы. Габриель».

Парень выхватил у меня из рук компьютер, буркнул что-то неразборчиво и скрылся за дверью. Я слышал, как быстро стал удаляться комариный писк его мопеда. Оба мои знакомства сработали. Осталось лишь выбрать, на чем пересечь Ла-Манш.

Я не знал тогда и не мог знать, что Гобо уже три с половиной месяца сидел за решеткой: по подполью басков был нанесен ощутимый удар, многие члены ЭТА схвачены и брошены в мадридскую тюрьму. Но даже из тюремного замка Гобо был в состоянии узнать о моем прибытии и, подобно доброму самаритянину, отдать половину своего плаща мне, в том нуждающемуся. Когда-то моя страна поддерживала революционеров всего мира, и я, как ее уцелевший осколок, все еще мог рассчитывать на радушный прием в местах, которые для обывателя так и останутся белыми пятнами на политической карте. Именно оттуда, из этих непознанных, тайных мест начнет свое возрождение великая сила мировой революции, и тогда уже никто не сможет противостоять прекрасной идее объединения всех людей во имя одной-единственной цели – жизни. Я знаю, что многие не разделяют моих взглядов. Я никогда не вел образа жизни революционера, но, к счастью, гибкость дана уму именно для того, чтобы самостоятельно доходить до осознания добра и зла. И если зло мешает, его необходимо уничтожать. Либо оно само тебя уничтожит. Я один из тысяч невидимых борцов за эту идею, а моя страна все еще хочет стать державой номер один. И пусть это никогда и ни у кого не получалось, желающих осмелиться на попытку всегда будет предостаточно.

В Мадриде я пересел на поезд до Бордо, чтобы уже не выходить до самой Англии. Свинцовый чемоданчик пришлось выбросить, а его содержимое переложить в дорожную сумку: начиналась самая опасная часть моего путешествия, а лишняя тяжесть быстрым ногам не в радость.

Я снял номер в скверной маленькой гостинице в лондонском пригороде. Домишко, в котором она разместилась, был образчиком викторианской замшелости. Хозяин кичился тем, что в домишке во время войны находились разведчики, сумевшие победить немецкую «Энигму» – хитрую шифровальную машину подводного флота. Послушать хозяина, так именно в его клоповнике и свершилась победа. «За историю» хозяин драл лишних двадцать фунтов, зато на мой паспорт он даже не взглянул – слишком хорошо я знал эту историю про шифровальщиков, поддержал разговор, усыпил его бдительность, если она вообще была в этом толстяке, обладателе самодовольной физиономии и огромной, похожей на тыкву лысой головы, усыпанной веснушками.

– Сейчас мало кто интересуется тем временем, сэр. Вы, я вижу, человек начитанный. У меня такие часто останавливаются. Позвольте, я угадаю ваш род занятий? Вы учитель? Не отпирайтесь, я по глазам вижу, что попал в самую точку.

– Почти. Я был наставником в Кембридже. Развелся с женой и сейчас вот думаю подыскать себе что-нибудь в Лондоне, – вдохновенно сочинял я. – Но сперва отдохну немного, ведь нигде нет такой прекрасной осени, как у нас в Англии. Осенние прогулки, вот что нужно мне сейчас больше всего. Нервы после развода требуют покоя. Поэтому вы меня будете видеть лишь за завтраком и поздним вечером, остальное время планирую созерцать окрестности.

– Может быть, вам понадобится велосипед? У меня тут есть один, почти новый.

– О нет, я привык ходить пешком. Или ноги, или колеса, но больше двух, так надежнее.

– Вон оно как. Не поймешь вас, ученых людей.

– Дружище, когда человека понимаешь сразу – это значит, что он не очень умный собеседник.

Хозяин рассмеялся:

– Вот теперь я точно уверен, что вы ирландец по крови. Только вы, ирландцы, можете так заковыристо разговаривать.

Мне хотелось сказать ему «вам видней», но я плеснул на мельницу его самодовольства, подтвердив, что мать моя была ирландкой. Чего не придумаешь для хорошей легенды.

Комнатка была маленькой, угловой. Метров девять, не больше. Кровать, стул, стол, за тщедушной перегородкой совмещенные удобства. Первым делом я отодвинул квадрат подвесного потолка и спрятал футляр с полонием, затем, не снимая ботинок, лег на кровать и принялся думать, с чего можно начать.

«Кэмел» и «Столичная»

Эта вечеринка в Ноттинг-Хилл была похожа на тысячи подобных сборищ. Все прочие, которым вход на подобные вечеринки заказан, узнают о них из специализированных изданий, объединенных общим названием «глянцевые журналы». Журналишки – мерзость, журналистишки, в них пописывающие, – мерзость в квадрате, те, о ком пишут журналистишки, – мерзость в степени «бесконечность». Это кучка прохиндеев, мерзавцев и подлецов, отпетых жуликов и спесиво-надменных бабенок в открытых, расшитых блестяшками платьях. Прохиндеи и мерзавцы, сумевшие вытащить из мутной воды садок золотых рыбок, пили шампанское и коньяк, перекидывались репликами, содержащими многозначные цифры, рассуждали о контрольных пакетах и новых предметах роскоши, приобретенных ими, чтобы кичиться перед себе подобными. Между группками прохиндеев сновали юркие дамы, чьи затянутые в блестящую ткань тела придавали им схожесть с рыбами. То были одинокие по той или иной причине особи женского пола, стремление которых поудачней пристроить свои прелести никогда не вызывало противоречий в обществе, ибо всяк старается для себя, любимого, живем один раз. Так не наплевать ли, что рядом прохиндей, когда он богат и щедро дает тратить «на шляпки»? Помимо «одиночек» возле прохиндеев отиралась светская обозревательница с псевдонимом Беата Геккель, специально ради такого дела прикатившая из Москвы и постоянно шикающая на таскающегося за ней, словно на привязи, фотографа. Публику, собравшуюся в честь презентации модной художницы, считающейся законодательницей тенденций, госпожа Геккель отлично знала, и ее узнавали, приветствовали кивком головы, позволяли некоторое время стоять рядом, роняя специально для нее пару никчемных сплетен, годных для опубликования в журналишках, с которыми Геккель сотрудничала. За это ей платили деньги, бесплатно кормили в ресторанах, одевали в некоторых доморощенных модных домах. У Геккель были накачанные силиконом губы, немного расплывшаяся талия и легкомысленный взгляд на вещи, словом, она была в своей стихии, она была счастлива. Настоящее ее имя было Оля Герасимова, но для светского общества оно звучало чересчур примитивно или, как обычно говорят медийщики, «не в формате».

Официально вечеринка называлась «коктейль-пати крейзи арт», неофициально же сами участники называли ее «бал эмигрантов», хотя таковых среди присутствующих было примерно половина на половину. Не-эмигрантскую половину представляли счастливые владельцы английской недвижимости, не порвавшие с родиной. Большинство мужчин медленно двигались от картины к картине, некоторые пытались понять что-то в манере модной художницы, но это было нелегко. Художница, по собственному признанию, и сама «не понимала подчас, что она нарисовала», особенно когда работала ночью, а смотрела на портрет или пейзаж днем. Иногда она меняла названия своих картин. Так «Осень в Фонтенбло» стала «Ужином при лампе с шагреневым абажуром», «Туфелька» превратилась в «Автобус на Кейптаун», «Рыночная торговка» в «Игуану» и так далее. Ожидать, что простые смертные хоть что-то поймут в таком творчестве, было бессмысленно, но художница была женой одного весьма влиятельного прохиндея, и все называли ее мазню новым словом в искусстве. Подобных «творческих» жен это общество порождает регулярно. Помимо хозяйки студии среди присутствующих была замечена супруга известного рейдера, которая вздумала стать писательницей. Ее история сама по себе просилась на бумагу в форме если и не романа, то по крайней мере фельетона. Здесь все не ограничилось только псевдонимом, супруга рейдера изменила имя и вместо Любы стала Юдифью. Рейдер был влюбчивым иудеем, лишенным предрассудков, но поскольку он занимал некую ступень в общественной российско-еврейской иерархии, то не мог позволить кому-либо при случае попенять ему на гойскую жену. Люба прошла через соответствующую процедуру, приняла иудаизм, а так как фамилия рейдера была не слишком благозвучной с точки зрения массового российского читателя, то Юдифь в качестве псевдонима взяла себе ее сильно обрезанный вариант и сделалась писательницей Юдифью Луцкой. За небольшой гонорар она наняла двух «негров» – студентов литературного института, и благодаря колоссальным вложениям в собственную раскрутку продала несколько сотен экземпляров своего дебютного романа. Остальное раздарила знакомым.