Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук Страница 37

— Натали поедет со мной.

— Что?

— …

— Ты с ума сошла!

— …

— Куда? В Москву?

— …

— На три дня?

— Ну и что?

— Зачем?

— Покажу ей Красную площадь.

— Ты ненормальная? Ей три года. Она ничего не запомнит.

«Я — ненормальная. Тебе ли не знать?»

— Я нормальная, Маш. Пойду собираться.

33

Славушка!

Я так рада была увидеть тебя. Молодец, что вырвалась. Все-таки для нашего мальчика твой приезд — не пустой звук. А Катюша? Тебе понравилась? По-моему, очаровательная девочка. Конечно, не без претензий, но такая нынче молодежь. Подавай им все и сразу. Конечно, твой ребенок из другого теста. Это естественно. Кто его воспитывал? Понимаю твои опасения. Но скажу так: если любит, то подождет. Я уверена, у него впереди большое будущее. И потом, что за сомнения? Она же пошла за него, а не за кого-то другого. Уверена, что ее родители могли мечтать и о ком-то более, с их точки зрения, достойном их дочери. Она — обеспеченная москвичка: красивая, неглупая, с жилплощадью, а он? Конечно, нам-то с тобой известно, что он — гений, но что могут о нем знать другие: да, начитан, да, образован, да, умен, но провинциал без связей, без возможностей и без горящего в глазах карьеризма. Так что, кто знает, быть может, этот брак — хороший шанс для нашего мальчика взлететь побыстрее? Не сердись. Знаю, ты не любишь цинизма. Считаешь, что всего в жизни надо добиваться самому, а по мне, так не стоит здравомыслящему человеку отказываться от помощи. Живем один раз, милая, и важно не упустить свой шанс. А твое вечное: «За все воздастся в другом мире», уж прости, меня не устраивает и, надеюсь от всей души, твоего сына тоже.

Целую. Я.

34

— Да она ненормальная! — Светка из параллельного класса выронила костыль и со слезами на глазах трет ушибленный дверью лоб. Девочки, выстроившиеся у кабинета врача, провожают Алину, быстро хромающую по коридору, неодобрительными взглядами. Уж слишком эта новенькая резкая и грубая. То плечом заденет, и не поймешь, нечаянно или нарочно, то посмотрит так, словно ты ей что-то должна. Вот и сейчас выскочила от хирурга, будто ошпаренная, Светку дверью стукнула и даже не извинилась. А она, Алина эта, между прочим, здесь одна из самых «здоровых», а такие в интернате для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата не часто встречаются.

— Смотреть надо! — решается кто-то из девочек выкрикнуть в спину Алине.

— Ишь, не обернулась даже! — вторит ей соседка.

— Долго еще терпеть будем? — спрашивает третья, медленно обводя всех взглядом. И чувствуется, как между ними в воздухе устанавливается невидимое, молчаливое согласие.

Алина этот разговор не слышит и не слушает, спешит укрыться за поворотом, найти какой-нибудь уголок, где не будет ни чужих глаз, ни ртов, ни ушей. Ей не плохо, ей невыносимо. Невыносимо от этих слов, сказанных только что добродушным хирургом:

— Где же ты раньше была, милая?

— Я?

— Ну, не ты. Мама твоя. С такими данными могла бы балериной стать.

— Какой?

— Талантливой. Кость узкая, рост маленький, выворотность чудесная, гуттаперчивость отменная. Ты, поди, и на шпагат садишься.

— Сажусь.

— Ну вот. Не балерина — мечта.

— Но у меня же нога.

— Вот я и спрашиваю, где ты была раньше? Исправить можно было твою ногу. Плевое дело, понимаешь? Сейчас бы порхала. А теперь уже возраст, дорогая, возраст. Кости стали другие. Теперь уже думать и думать, надо ли рисковать.

— Я… Я не понимаю, о чем вы. Вы хотите сказать, что если бы мне раньше сделали операцию, то я бы не хромала?

— Не хочу сказать, а говорю. Ну, может, не одну операцию, а две или три, но ножки были бы равные, равные были бы ножки. Вот так-то. А теперь-то уж да… Не стал бы я, честно скажу. Нет, можно, конечно, вытянуть, но сколько сейчас на это времени понадобится, и сил, и денег, — скрывать не буду — не знаю. Так что, милая, я лицемерить не стану. Бога не гневи, не кори его в своем недостатке. Если и надо тут кого обвинять, то уж не его одного, это точно.

— Я в бога не верю.

— Напрасно, дорогая, напрасно, — врач по-прежнему вертит в руках ногу Алины. — А что же врачи-то? Куда смотрели?

— Меня к ним не водили.

— Вот как? А здешние что говорят?

— Я тут только две недели. Антон Петрович, ортопед наш, велел вам показаться. Сказал, что раз в месяц вы тут консультируете и мне надо к вам сходить обязательно.

— Да уж. Надо. Надо было лет пять назад. Ну, максимум три года. А теперь уж. Что уж. Тебе сколько лет-то? — хирург заглядывает в карту Алины.

— Тринадцать.

— Многовато, детка. Ты нос-то не вешай. Так-то вся жизнь впереди.

— …

— И отчаиваться не нужно. Что тебе назначили?

— Массаж, ЛФК, суставную гимнастику.

— Правильно, суставную — это хорошо. Это, я тебе даже скажу, замечательно. А раньше ты где занималась?

— Нигде.

— Как это? Ты из какого интерната?

— А я раньше в обыкновенной школе училась. А сюда меня соседка устроила. Да и то не сразу. Пришлось полгода уговаривать. Она тоже говорила, что поздно, только не объясняла почему. Согласилась лишь тогда, когда этот нашла с французским языком. У меня в школе французский был.

— Да, французский это тоже неплохо, весьма неплохо, — врач наконец отпускает ногу Алины. — Значит, так, милая, гимнастику делай, на французский ходи, а от операции я бы уже воздержался, воздержался бы от операции.

«Воздержался бы от операции», — слова профессора из медицинской академии не выходят у Алины из головы. Она сидит под лестницей, прижав худые запястья к острым коленкам и снова и снова мысленно прокручивает весь разговор. Несколько раз повторяет реплики врача, будто сомневается в сказанном. Вслушивается в звучание каждого слова, словно примеряет его на себя, изучает его весомость, осознает его оправданность. Наконец она замолкает и решительно вылезает из своего убежища. На первом этаже у телефона, как всегда, очередь из толпы скучающих по дому ребятишек. Алине не терпится:

— Дайте позвонить!

— А ты лучше всех, что ли? Подождешь!

— Мне очень надо.

— Здесь всем надо.

— Вы же тут хромые все, а не глухие! Нужно человеку, вам говорят!

— Сама глухая! И тебе говорят: всем надо.

— Ну пожалуйста…

— Иди отсюда!

И Алина идет. Идет к директору. Без спроса хватает в канцелярии телефон и под вопли секретаря набирает домашний номер.

— Привет, — отрывисто приветствует снявшую трубку сестру.

— Алишка! Как здорово, что ты звонишь! У меня такие новости, ты не представляешь. Ты такая умничка, что тогда сорвала прслушивание. Ведь теперь, ты не поверишь…

— Тоня дома?

— Что?

— Тетя Тоня дома?

— Да. Кажется, да. Так вот, я узнала, что…

— Позови!

— Сейчас, я только расскажу тебе о…

— Позови ее! Вот кто, оказывается, глухой, — ты!

Обиженная Маша бросает трубку. Алина тут же перезванивает и слышит в ответ удивленный голос Антонины Степановны:

— Алиночка, что случилось?

— Вы знали? Скажите, вы это знали?

— Что? О чем ты?

— Об операции. Вы знали, что все можно исправить?

— Алина, я психиатр, а не ортопед и…

— И поэтому вы хотите, чтобы все вокруг сошли с ума!

— Да что ты такое говоришь?

— Говорю то, что думаю. Зачем лечить человека? Пусть он лучше свихнется от горя, и у вас будет новый пациент.

— Алина, ты в своем уме?!

— Нет! Готовьте койку!

Алина выбегает из канцелярии, не обращая внимания на возмущенные «Что это значит?», «Изволь объясниться!» и «Как только не стыдно?». Оборачивается лишь на окрик директора:

— Зайди ко мне завтра, когда успокоишься. Поговорим…

Они поговорят. Поговорят на следующий день. Но не в кабинете директора, а в лечебном изоляторе. Только допрашивать Алину станут не о причинах ее возмутительного поведения, а о происхождении на ее теле синяков и ссадин, из-за которых она и окажется на больничной койке.

— Кто это сделал? — будет строго вопрошать директриса.

— Я… Я сама, — стиснув зубы, станет отвечать Алина.

— Скажи мне правду! Как это случилось?

— Я упала.

— Ночью? Интересно…

— Я упала с кровати.

— Пятнадцать раз?

— Может быть, я не помню.

— Алина, я все равно узнаю.

— Тогда зачем меня спрашиваете?

— Я хочу наказать виновных, а придется наказать тебя за вранье.

— Наказывайте, — вялое движение плечами заставляет ее скривиться от боли. Девочки били куда придется. Все, что успела сделать Алина, — натянуть тоненькое одеяло на голову и вцепиться в него обеими руками. Именно поэтому лицо в драке уцелело. Хотя и драки как таковой не было. Алина отчаянно, пока хватало сил, лягала ногами пустоту, а потом лишь тихонько лежала, свернувшись калачиком, вздрагивая от очередного удара и надеясь, что теперь физическая боль если и не освободит ее навсегда от моральных страданий, то хотя бы ненадолго заставит о них забыть.