Джонатан Кэрролл - Страна смеха Страница 38

Я глотнул и прокашлялся. Мой голос напоминал скрип мела по школьной доске:

– Да... да, гм, да уж, в самом деле сюрприз.

Анна сидела на диване и пила кофе из тяжелой фаянсовой кружки. Она предложила и мне кофе, я согласился; она глянула на Нагелину, точнее на Вильму – и та пританцовывая отправилась в соседнюю комнату за второй чашкой.

– У тебя еще никак не уляжется в голове то, что я рассказала?

– Саксони знает про нас, Анна, – Я сел в кресло лицом к ней.

Она взяла отставленную кружку и, двумя руками поднеся ко рту, глянула на меня поверх края:

– И как она отреагировала?

– Не знаю. Как и следовало ожидать. И хорошо, и паршиво – пополам. Через какое-то время расплакалась, но... без истерики. По-моему, она довольно крепкая.

– А ты как себя чувствуешь? – Анна потягивала кофе, не сводя с меня глаз. Парок над чашкой колебался от ее дыхания.

– Как я себя чувствую? Дерьмово. А ты думаешь как?

– Вы неженаты.

Я скривился и забарабанил пальцами по подлокотнику:

– Да, понимаю – мы неженаты, у меня перед ней никаких обязательств, все кругом свободные люди... Я повторил это себе раз, наверно, тысячу, но чувствую себя таким же дерьмом.

Она пожала плечами и лизнула край чашки:

– Ну хорошо. Я просто хотела...

– Слушай, Анна, не беспокойся об этом, хорошо? Это мое дело, и улаживать его мне.

– Отчасти и мое, Томас.

– О'кей, прекрасно, оно наше общее. Но давай не будем спешить, подождем, что там дальше и как, хорошо? И без того целую ночь лаялись, так давай замнем пока эту тему. Хорошо?

– Хорошо.

Мы сидели и молчали, пока не прибыл мой кофе. Тогда я вспомнил, что женщина, которая принесла его, еще прошлой ночью якобы была собакой. Когда это до меня дошло, я украдкой принюхался, не пахнет ли от нее псиной.

Анна сказала что-то, чего я не разобрал.

– Что такое? – переспросил я, бросив принюхиваться.

– Вильма, – поглядела на нее Анна, – дай нам поговорить наедине, ладно?

– Конечно, конечно. Мне надо приготовить все для обеда. Нет, но как это забавно – снова стряпать. Никогда не думала, что скажу так! – Она ушла, но удаляющийся стук ее высоких каблуков напомнил мне цокот собачьих когтей по деревянному полу.

– Неужели это правда, Анна? Насчет Вильмы?

– Да. Много лет назад отец рассердился на Инклеров – за то, что они плохо обходились со своими детьми. А жестокости к детям он не переносил ни под каким видом. Обнаружив, что они бьют своего сына, он превратил их в собак. Томас, не смотри на меня так скептически. Он их создал и мог с ними делать все, что хотел.

– Значит, он превратил их в бультерьеров?

– Да, и им суждено было оставаться такими, пока Герт Инклер не умрет. Тогда Вильма должна была снова превратиться в женщину. Отец не хотел, чтобы они снова были человеческой парой. Что собаками они оставались вместе, его не волновало. Собак он терпеть не мог. – Она хихикнула и аппетитно потянулась, хрустнув косточками.

– Так все животные в Галене – люди?

– Многие. Но говорить умели только Нагель и Нагелина. Папа сделал так специально. Собаки же могут ходить туда и делать то, чего людям нельзя. Это одна из причин, почему, когда вы приехали, Нагель жил у Гузи Флетчер. Обычно они оба жили у меня. Ты, наверно, не заметил, но Нагель долгое время шпионил за вами.

Мне вспомнились все те случаи, когда он вскакивал к нам утром или всю ночь спал на нашей постели, был в комнате, когда мы занимались любовью...

– Все бультерьеры в городе – люди. Отец считал, что эта порода наиболее приемлемая, – уж больно комично выглядит. Еще он говорил, что пусть хоть на них будет интересно смотреть, раз уж все равно никуда не денешься.

Потерев рукой лоб, я удивился, какой он холодный. Мне многое хотелось сказать, но слова не находились. Я отхлебнул кофе, и только тогда ко мне худо-бедно вернулся голос:

– Ладно, но, если он не любил их, почему было просто не взять и не стереть? Старым добрым пятновыводителем: раз – и готово? Боже, я уже сам не соображаю, что несу. Какого хрена ты послала собаку шпионить за нами? – Я вскочил с кресла и, не глядя на Анну, подошел к окну.

За окном девочка в желтом плаще каталась на вихляющемся разбитом велосипеде. Мне подумалось, кем она была – канарейкой? Карбюратором? Или всегда девочкой?

– Томас!

Велосипед скрылся за углом. Мне не хотелось с ней говорить. Мне хотелось вздремнуть на дне океана.

– Томас, ты меня слушаешь? Знаешь, почему я позволяю тебе все это? Почему я разрешила тебе писать биографию? Почему рассказываю об отце?

Я обернулся – и тут зазвонил телефон, и между нами словно опустился бренчащий занавес. Брать трубку Анна не стала. Мы ждали: пять, шесть, семь звонков. Наконец телефон умолк. “Не Саксони ли это вдруг звонила?” – подумал я.

– Там, на моем столе, лежит черная тетрадь. Возьми ее и открой на странице триста сорок два.

Тетрадь была не похожа на ту, что я видел накануне. Эта была гигантская – наверное, дюймов четырнадцать в длину и толщиной страниц в шестьсот. Я пролистал, начиная с конца, – все подряд было исписано почерком Франса. Страницы под моим левым пальцем перескочили с 363 на 302, и я остановился, чтобы отлистать обратно.

Цвет чернил в тетради разнился. На 342-й странице ядовито-зеленым было написано: “Главная проблема в том, что все созданное мною в Галене – возможно, всего лишь плод моей фантазии. Если я умру, то, быть может, все они умрут со мной, поскольку порождены моим воображением? Интригующая и страшная мысль. Я должен рассмотреть эту возможность и подготовиться к ней. Но сколько тогда усилий зазря!”

Заложив тетрадь указательным пальцем, я взглянул на Анну:

– Он боялся, что, когда умрет, исчезнет и Гален?

– Нет, не физический Гален, а только те люди и животные, которых он создал. Он придумал не город, а только жителей.

– Значит, в этом он ошибся? Все же остались, так? Где-то вдали прогудел поезд.

– Так, да не совсем. Прежде чем отец умер, он написал историю Галена года до три тысячи...

– Три тысячи?

– Да, до три тысячи четырнадцатого. Он и дальше написал бы, но умер. Совершенно неожиданно. Прилег вздремнуть как-то днем – и умер. Это было ужасно. Все ведь боялись, что немедленно исчезнут, как только он умрет, – так что, когда после его смерти все осталось по-прежнему, мы ликовали.

– Анна, ты знаешь этот рассказ Борхеса “Круги руин”?

– Нет.

– Там один парень хочет создать во сне человека, но не воображаемого, а самого настоящего человека. Из плоти и крови.

– И как, получилось? – Она провела рукой по спинке дивана.

– Да.

Порой даже губка достигает насыщения и не может больше впитывать воду. Слишком сильный раздражитель, слишком много всего происходящего сразу, и настолько невероятного – мой мозг лихорадочно разыгрывал партию в пятимерные шахматы.

Анна похлопала по соседней подушке на диване:

– Давай, Томас, иди сюда, присядь рядом.

– Спасибо, я лучше постою.

– Томас, я хочу, чтобы ты узнал все. Попробую быть с тобой до конца честной. Хочу, чтобы ты знал обо мне, о Галене, об отце – обо всем. Знаешь почему? – Она постепенно извернулась на сто восемьдесят градусов и смотрела на меня теперь поверх диванной спинки. Примостила свою чертову грудь, как на мягкой полке.™ Еще пару лет назад как отец написал, так все и происходило. Если кто-то должен был родить мальчика в пятницу, девятого января, так и случалось. Все шло, как он записал в своих “Галенских дневниках”. Это была утопия...

– Утопия? Неужели? А как насчет смерти? Разве люди тут не боятся смерти?

Закрыв глаза, она покачала головой. Тупой ученик снова задавал свои тупые вопросы.

– Вовсе нет, потому смерть – это небытие.

– Ох, Анна, брось. Только всей этой схоластики мне сейчас и не хватало! Просто ответь на вопрос.

– Нет, Томас, ты меня не понял. Учти, что, когда умирает кто-то из них, это не то же самое, что смерть обычного человека. Если уходим мы, есть шанс, что нас ждет рай или ад. А для галенцев отец не создал загробной жизни, и потому для них такой вопрос даже не стоит. Они просто исчезают. Пуф! – Она взмахнула руками, словно выпуская светлячков.

– Услада экзистенциалиста, а?

– Да, а поскольку они точно знают, что потом для них уже ничего не будет, то и не беспокоятся. Никто же не станет судить их или бросать в огненную яму. Они просто живут и умирают. В результате большинство их всю жизнь заняты одним лишь поиском счастья.

– И никто не восставал? Ни один не хотел пожить подольше?

– Конечно, хотели, но ведь это невозможно. Они свыклись.

– И никто не выражал недовольства? Никто не убегал?

– Если какой-нибудь галенец попытается уехать, то умрет.

– Ого! Так послушай...

Она рассмеялась и замахала на меня рукой:

– Нет-нет, я вовсе не то имела в виду. Просто отец придумал такую систему безопасности. Пока люди живут здесь, все у них прекрасно. Но если хотят уехать, если отлучаются дольше, чем на неделю, то умирают от сердечного приступа, или кровоизлияния в мозг, или молниеносного гепатита... – Ее рука снова трепыхнулась в воздухе и невесомо опустилась на диван. – Да что об этом попусту говорить! Никто никогда не пытается уехать, потому что про это не было написано...