Дмитрий Правдин - Записки из арабской тюрьмы Страница 45

Снова отвезли в столицу, пытали три дня, но я молчал. Тогда они захватили мою жену, та была на седьмом месяце беременности. Стали бить на моих глазах по животу и прикладывать ток к грудям, тут я не выдержал и заговорил.

— Неужели они пытали беременную женщину? Не боялись, что вы потом их найдете и убьете?

— Они и не то могут сделать, особо несговорчивых могут и изнасиловать. Знаю случаи, когда член и яйца мужчинам отрезали, а женщинам груди. Но они все в масках ходят, лиц не открывают, как их потом опознаешь? На суде я потом заявил, что все признания выбили под пыткой, но судья и слушать не захотел, дал 20 лет. Подал апелляцию, пять лет скостили.

— А долго ждал суда?

— Полтора года, сидел в столичной тюрьме. Потом верховный амир Туниса назначил меня амиром Сусса, моего предшественника забили до смерти в тюрьме КГБ, и я добился перевода в эту тюрьму.

— А что, верховный амир в тюрьме?

— Да, сидит, ему 25 лет дали, но он и оттуда руководит движением.

— А попадает под амнистию?

— Это как Бен Али решит, но я думаю, он же не вечный, восьмой десяток как-никак разменял.

— А с женой после пыток все хорошо, родила?

— Да, слава Аллаху, все нормально, родила дочку, я, правда, ее еще не видел, маленькая пока, а сына приводила ко мне. Хороший мальчик, вырастет — моджахедом станет!

Расчувствовавшись, Авери показал фото своих детей. Мальчик одет в специально сшитую для него пятнистую военную форму и подпоясан игрушечным кинжалом, девочка одета в простое платье и увешана сережками и многочисленными бусами.

— Амир Хаттаб! — сказал ваххабит, любуясь сыном. — Слыхал про такого, он в Чечне против кяфиров воевал?

— Да, что-то читал, а ты его откуда знаешь?

— О, это мой кумир, тут есть моджахеды из его отряда. Когда сын вырастет, я хочу, чтоб он стал как Хаттаб.

— Неужели ты готовишь сына для войны? Ты разве не любишь его?

— Очень люблю! Но если б он, надев пояс со взрывчаткой, взорвал вместе с собой президента Америки или Израиля, я был бы самым счастливым человеком в мире!

Похоже, он не шутил! Это насколько ж надо быть пропитанным идеями ваххабизма, чтоб даже не щадить собственного сына.

Дальнейшее общение с этим человеком меня ставило в тупик. Авери был неплохо образован, хорошо знал французский язык, неплохо разбирался в истории, географии, политике, если видел, что обижали слабого, то заступался, мог последнюю рубаху с себя снять и отдать нуждающемуся. Если у него была еда, то всегда делился с теми, кто в тот момент был обделен ею. Нормальный с виду мужик, справедлив, честен, бескорыстен. Но как только касались вопросов религии, то в нем просыпался жестокий моджахед, готовый во имя Аллаха отрезать голову неверному. Как уживались в нем и добродетель, и неоправданная жестокость одновременно?

Около десяти дверь открылась, в камеру вошел дежурный надзиратель, пересчитал нас по головам и не стал выводить в коридор. Сегодня был праздничный день. А посему разрешалось посещать знакомых из других камер, всем, кроме ваххабитов.

Часам к одиннадцати камера опустела, у всех были какие-то «дружбаны», знакомые, земляки. Авери под страхом силуна (карцера) нельзя было покидать камеру, я в силу слабости не мог навестить «пятерку». Но Титти вскоре сам ко мне пришел, справился о моем здоровье, рассказал, как они встретили Новый год. По большому счету, кроме негра, видеть из своих бывших сокамерников больше никого не желал, ну разве что камерунца Кемару.

Титти пробыл до ужина, отобедал с нами, принесли целую бадью кус-куса. Поинтересовался, не хочу ли назад к ним вернуться, я ответил, что пока нет. Тот факт, что один сплю на кровати и ем за столом, сидя на стуле, перевешивает многое. Он порадовался за меня, и, удаляясь, напомнил: если что, милости просим назад.

Первые два дня нового года прошли для меня без особых эксцессов, самочувствие улучшалось, к вечеру второго января я уже ходил, не шатаясь, зубы почти не качались, десны не кровоточили, диурез восстановился.

Я помнил, что третьего января должен был пойти в школу, и доктор сообщит мне насчет посмертного диагноза Наташи.

Второго января заработал тюремный магазин, попросил пахана купить мне две толстые тетради в 96 листов, что он и исполнил. Решил вести дневник и завести отдельный словарь для новых слов. До этого арабские слова русскими буквами записывал на отдельных листочках, часть из них порвалась, часть стерлась, решил переписать все в тетрадь в алфавитном порядке.

И с этого дня стал вести дневник. Вначале я вкратце рассказал, что со мной произошло за предыдущие полгода, а после каждый день фиксировал все то, что происходило за день, буквально по часам. Писал мелким убористым почерком, да так, что и сам потом с трудом понимал, чего накалякал. Такую меру я предусмотрел на случай попадания сей тетради в нежелательные руки. Даже если кто и передал бы цензору, то, думаю, мне бы ничего не грозило.

В дневнике, не стесняясь, высказывал весьма крамольные мысли насчет тунисского правосудия и власти, как верховной, так и на местах. Не забывал фиксировать все те безобразия, что окружали меня. Одним словом, если перевести мой дневник на арабский и отдать куда следует, то «червонец» был бы точно обеспечен.

К концу заключения исписал всю тетрадь и начал вторую. Жаль, пришлось бросить в камере. Когда освобождался, мне уголовнички сказали, что на выходе будут «шмонать» и дневник обязательно отберут. С тяжелым сердцем оставил его в камере, ежедневный свой труд в течение шести месяцев оставил на кровати! Взял только словарь.

Самое обидное, что мое освобождение пришлось на вечернюю пересменку надзирателей. Меня не только не обыскивали, а вообще даже близко не подходили. Так было обидно! Можно было вынести все, что захочешь, но возвращаться не стал, плохая примета! А я человек суеверный!

Ложась спать вечером второго января, долго ворочался, не мог уснуть, не от холода, нет. Хотя изо рта струился легкий пар и был одет как капуста, плюс шапка на голове и под толстым одеялом. Нет, я не мог заснуть от мысли, что наконец узнаю, от чего, по версии тунисских судебных медиков, скончалась Наташа.

Глава 26

Мудир не обманул, третьего января около 10 часов утра за мной пришел моршед и сказал, что отведет меня в школу. Чувствовал себя довольно сносно, утром успел позавтракать вареными яйцами и выпить кофе, так что был готов к пополнению багажа знаний.

Медресе располагалось в новом тюремном здании, знакомом еще со времен летнего концерта.

Двадцать учеников в возрасте от 25 до 60 лет, рожи — не приведи господи во сне увидеть. Моршед представил меня молодому преподавателю, профессору философии местного универа по имени Омар.

Узнав, что я врач, он обратился ко мне попеременно на французском и английском языках и очень удивился, узнав, что говорю только по-русски и по-арабски. Целый месяц этот философ бухтел, почему в России доктора не знают даже английского. Он даже засомневался, доктор ли я вообще? Только разговор с местным врачом Ибрагимом расставил все по своим местам. Тот подтвердил, что я самый настоящий хирург, причем оперирующий.

Учителя Омара можно понять, каждый арабский доктор говорит на двух, а то и более европейских языках. Вот как ему объяснить, что у нас в стране врач говорит только на родном языке, и знание иностранного — скорее исключение, чем правило. Да и зачем большинству докторов, особенно работающих в глубинке и на периферии, английский или французский?

В арабских вузах обучение идет на этих языках, вся документация и отчеты тоже. Не владея языками, ты не сможешь учиться и работать, это привили арабам еще колонизаторы, да так и сохранилось по сей день.

Все чаще стали звучать призывы перейти на арабский, но пока в Тунисе, по крайней мере, французский язык еще держит пальму первенства. Тунис зависим от Франции, поэтому проще арабу выучить французский, чем французу арабский.

Посадили меня на первую парту с 27-летним амбалом по имени Сэми. Потомственный вор, он ни дня не ходил в школу, а тут вдруг загорелся научиться читать и писать, благо впереди еще три года, время позволяет.

Алфавит я уже знал, поэтому очень удивлял своих «одноклассников» и учителя в быстроте усвоения материала. Я не стал признаваться, что на это у меня ушло почти полгода.

Каждому выдали учебники, разработанные министерством образования специально для великовозрастных Митрофанушек, по которым мы и занимались. Философ знал свое дело хорошо. Три часа пролетели незаметно, по крайней мере мне все было понятно и усваивалось легко. «Одноклассничкам» же наука давалось тяжело, слышно было, как скрипят их мозги. Вот стянуть что-нибудь или морду кому набить, они в два счета организуют, а выучить букву родного алфавита уже тяжело.

Из 21 человека, пришедших на первое занятие, через полгода «уцелело» только девять. Нет, они не «откинулись» из тюрьмы раньше экзаменов, так как на учебу брали только тех, у кого срок заключения совпадал со сроком обучения, просто не смогли освоить программу и перестали ходить. Я, правда, тоже не дотянул месяц до экзамена, но уже по причине своего освобождения.