Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю Страница 7

Да, неслабое такое снотворное. Но и то до конца Венечка «подружить» с ним не дал. Можно, конечно, на балкон выйти, сказать ему пару сердито-вежливых слов. Он хоть и старый павиан, но безобидный, нахальства для ответных «сердито-вежливых» у него в загашнике явно не найдется. Ну да ладно. В любом случае на эти «сердито-вежливые» эмоциональные резервы нужны. А их нет, резервов-то. Пусто-пусто, даже на минусе. Так пусто, что в голове звон стоит. И лучше встать с постели, если проснулась. Потому что лежать в отсутствие резервов — еще хуже. Вставай, прикидывайся живой, хоть жизнь твоя на самом деле закончилась. Но кофе-то можно попить напоследок? Черного, крепкого, с лимоном и кардамоном?

В душ не хочется. Даже умываться не хочется. Может, потом, после кофе… Жаль, курить нельзя, слабые бронхи не позволяют, сразу дыхалку перекрывают. А так бы — милое дело… Сначала сигарета, потом кофе. После кофе — опять сигарета. Потом опять кофе… Глядишь, и не до страхов бы стало. Глаза бы из орбит вылезли, и все дела. Саша придет, а она сидит за кухонным столом, глаза рядом лежат на блюдечке. А что, любуйся картинкой! Какая тебе разница, с глазами я или без… Все равно всегда слепая была…

Фу, придет же с утра в голову. Лучше бы умылась. А теперь уже поздно — кофейная пенка в турке зашевелилась, поползла вверх. Так, где моя любимая чашка… Ага, сахара нет. Ладно, можно и без сахара. Зато лимонов — сколько угодно. Максимушка вчера постарался.

А за окном — ничего, погода хорошая. Солнышко светит, птички поют. Судя по всему, сейчас примерно половина десятого. Суббота. Никуда идти не надо. Ни к кому. И к ней никто не придет. Надо же, а раньше и не думалось об этом… В смысле — ни я к кому-то, ни кто-то ко мне. Саша по субботам всегда работал, и утренние посиделки за чашкой кофе тихим удовольствием числились. А в это утро вдруг… Ой, да отчего вдруг-то? Все ж понятно. Наверное, это первая ласточка одиночества — такая невыносимая тревожность затворничества. Здравствуй, ласточка, залетай, будь как дома, помогай менять статус затворничества. Раньше оно защищенным было, оттого и комфортным, а сейчас…

Показалось, что зазвонил телефон. Бросилась в спальню, схватила с тумбочки… Нет, не было никакого вызова. И впрямь, показалось. Наверное, уже галлюцинации начались. Ждешь звонка — и слышишь звонок. Звонок от Саши…

Тихо, тихо. Сердце-то как разбушевалось. Иди обратно на кухню, садись у окна с недопитой чашкой кофе. Вот так, оплети ее пальцами… Тепленькая еще. Последняя плотская радость — тепленькое под пальцами почувствовать. И чуть-чуть расслабиться. И повестись взглядом за качающейся на ветру тополиной веткой. Оказывается, тополиные листья с изнанки чуть белесые… Не хотят, бедные, изнанку показывать, а ветер их силой выворачивает. Так и в жизни человеческой происходит. Не хочешь, а наизнанку вывернешься. Вот как она сейчас. Разве это она? Нет, это изнанка, такая, как есть, мятая-перемятая, до бесчувствия перепуганная. Без мужа, без опоры, без любви.

То, что Саша ее любил, никем в их семье не подвергалось сомнению. Она привыкла, как привыкает слепой к надежному плечу поводыря. Можно и без глаз обойтись, идти и идти по одной дороге и ничего не бояться. Да, именно так, не бояться. Жить себе и жить. Ты дрожишь перед незнакомой закрытой дверью, Машенька? Ничего, Саша откроет. Боишься потерять работу, боишься безденежья в кризис? Не надо, у тебя же муж есть, он обо всем позаботится. Боишься, что у Славки пубертатный период и она попадет в плохую компанию? Ну, стоит ли нервничать, на телефоне сидеть… У Славки отец есть, слава богу. Он найдет способ ее оттуда вытащить, он же мужик… Как? Это его проблемы. Не твои, Машенька.

Да, так и получалось… Главное, большие страхи огладить и успокоить, а мелкие страхи сами пройдут. Мелкие страхи — это же так, семечки. Даже, можно сказать, удовольствие получаешь, когда их щелкаешь. Допустим, накричала начальница на работе, довела до слез. С одной стороны — плохо, конечно. А с другой… Как сладко можно вечером, за ужином, пожаловаться мужу на злую начальницу! В подробностях пожаловаться, с деталями, с описанием своих душевных терзаний. Он выслушает, потом обязательно нужные слова скажет. Именно те слова, от которых расслабится уздечка, стягивающая болью плечевой пояс, а еще можно сладко всплакнуть чуть-чуть… А потом сквозь слезы и посмеяться над его шуткой — вроде того, может, мне твою начальницу в угол поставить? На колени, на горох? Чтобы знала, как мою жену обижать? Да, смешно звучит, по-детски, но тем не менее ужасно приятно…

Или, например, такие страхи, как «вдруг батарею прорвет» или «стиралка сломается, когда тебя дома не будет». Саша такие страхи смешно называл виртуальными. Для них у него специальная заготовка была, называлась «уверенный строгий голос». Посмотрит в глаза и рубанет, будто некую данность в ее испуганную голову вложит. Не прорвет, Маша! Не сломается! Не думай об этом! Все будет на своих местах! Да… И впрямь ведь от уверенно строгого голоса уходили виртуальные страхи, не мучили…

В общем, жить можно было, бездумно смотря вверх. Да, именно вверх, а не на землю, боясь упасть сослепу в яму. И не по сторонам оглядываясь и заранее выставляя локти для защиты от нападения. Потому что она их вообще выставлять не умеет, потому что локти намертво прижаты к бокам… Отняли у нее эту способность в детстве — локти выставлять. Заставили согласиться на страшное. То бишь волю сломали, а потом вырвали с корнем. А воля — она такая штука, капризная… Второй раз не приживается, как ни старайся. Вместо воли образуется болезненное пустое место… Культяпка внутренняя, которую не видит никто.

Ой-ой, лучше не вспоминать всуе! Хотя — как не вспоминать-то. Даже и стараться нечего. Все равно не забудешь. Тем более… Ох-х-х…

Да, самое противное, что он ей этой ночью опять приснился. Давно не снился, а сегодня приснился. Он, кошмар по имени дядя Леша. Или папа, как он просил себя называть. Вернее, требовал… Так и помнится свое детство-отрочество в двух ипостасях — до дяди Леши и после дяди Леши. То, которое было «до», в отдельной коробочке. Оно же святое, которое было «до»… Для памяти святое. И чистое. А потом…

В том, чистом и святом, она была нормальной девочкой. Тихой, пугливой, молчаливой. Как все, в детский сад ходила, потом в школу. Помнится, соседка вздыхала с завистью: какой у тебя, Аня, ребенок, не знаешь с ним хлопот! А мама только рукой махала, сердилась и отвечала довольно странно: да какая, мол, разница, есть хлопоты или нет, все равно за подол держит! Она удивлялась, глядя на мамин подол — неправда же! И руки за спину отводила, пожимая плечиками.

Родного отца она не помнила. Иногда ей казалось, что его вообще не было. У других детей были, а у нее — нет. Тем более мама очень сердилась, когда она спрашивала про папу. А потом вдруг появился он, дядя Леша…

Поначалу все складывалось очень даже хорошо. Мама похорошела, повеселела, начала по выходным пироги печь. И ее с собой приглашала, вместе пекли пирог для дяди Леши, старались, чтобы ему понравилось. Он выходил к столу, потирая руки, улыбался им обоим, подмигивал весело — ну что, девчонки, попробуем, что тут у вас получилось? Мама заливалась счастливым смехом от этих «девчонок»…

Потом, позже, став взрослой, она часто думала — как же так-то, мам… Неужели ты не замечала, как подолгу держит новоявленный папа твою дочь на коленях, как любовно оглаживает по бокам, по животу… Наверное, и впрямь не замечала. Очень хотела счастья. Именно картинки хотела — чтоб семья, чтоб ребенок, любовью обласканный. Да уж, любовью…

Ей было двенадцать лет, когда он ее изнасиловал. Очень обыденно все произошло, очень быстро. Она даже толком испугаться не успела. Нет, испуг был, конечно, только он какой-то был… ненастоящий. Как у стоматолога, когда зуб выдирают с уколом. Вроде и страшно, а ничего не чувствуешь. Сидишь в кресле, словно замороженный истукан, и кажется, что обезболивающее лекарство по мозгам растекается, и боишься пошевелиться. Наверное, в этот момент дядя Леша ее волю с корнем и вырвал. А она не почувствовала ничего. Ну, кроме физической боли и сильного отвращения. Но что такое физическая боль в сравнении с потерей воли? Ничто. А иначе как еще объяснить, что не закричала, не заплакала? Сидела потом, сложив руки на коленях, слушала, как он ей втолковывал осторожно-ласково:

— Прости, я тебе больно сделал… Но в двенадцать лет уже все это делают, Машенька. Только все это делают с сопливыми мальчишками, а тебе повезло, у тебя все по-настоящему, по-взрослому получилось. Ты поняла меня, да?

Кивнула головой безвольно.

— Только маме ничего не говори. Она не поймет, рассердится, еще и побьет, не дай бог. Она же мама, ей так положено, чтобы сердиться. Это наша с тобой общая тайна будет. Мы же оба с тобой перед мамой виноваты, правда?

Кивок головы.

— Ну, вот… И тайна у нас общая, и вина общая. А еще мы хотим, чтобы мама нами довольна была. И счастлива. Ты же хочешь, чтобы мама была довольна и счастлива?